Алексей Поляринов - Центр тяжести

Мамай на вопрос «В чем заключается работа кинорежиссера?» отвечал так:

– Представь, что ты едешь на велосипеде. И он горит. И ты горишь. И все горит. И ты в аду.

Я, помню, смеялась, думала – шутка. Оказалось, действительно, шутка, но лишь отчасти. Впрочем, первый в моей жизни день на съемочной площадке действительно закончился пожаром.

[смех]

Тут для начала нужно рассказать, как это дико – впервые попасть на площадку. Особенно когда речь идет о фильме ужасов.

Представь себе: в центре зала – огромный чугунный котел, под ним – хворост. Все вокруг стилизовано под ведьминскую избу, или типа того. Возле чана стоит актер в монашеской рясе, в парике «стрижка под горшок». Он курит. Причем не просто курит: в руке у него бутафорская отрубленная женская рука, совсем как настоящая, и между пальцами этой бутафорской руки – сигарета. Заметив, как завороженно я наблюдаю за ним, актер-монах улыбается мне и машет бутафорской рукой.

Мимо проходят девушки в мрачных одеждах зловещего покроя. Они замечают актера.

– Слушай, Дим, я поражена! – говорит одна из ведьм. – Ты где-то достал отрубленную женскую руку, и еще ни одной шутки про мастурбацию?

– Еще не вечер, – отвечает монах и подмигивает мне.

И, в общем, он докуривает, давит бычок об стену и направляется ко мне. Ну вот, думаю я, сейчас представится, протянет мне эту силиконовую руку для рукопожатия – и будет уверен, что это невероятно смешно.

Но тут треск – и с потолка летят искры. Все, кто был на площадке, замерли, посмотрели вверх, затем начали переглядываться. Одна из главных отличительных черт людей из киноиндустрии – их ничем невозможно удивить. Своего рода профдеформация. Над головой у них искрила и дымилась проводка, а они спокойно переглядывались, так, словно пожар на площадке – это штатная ситуация и удивляться тут нечему. Ну в самом деле, у нас тут ведьмы и отрубленные руки, кого вы хотите удивить искрами с потолка?

На площадку выбежала девушка в белых кроссовках, с планшетом в одной руке и розовой рацией – в другой.

– Тема, блядь, что за пиротехника? Ты, блядь, совсем ебнулся? – сказала она в рацию тонким, нежным голосом.

– Это не я, – ответила рация. – Это, кажись, проводка горит.

– Схуя ли она горит? – спросила девушка. Затем, секунды через три до нее дошло, что имел в виду Тема, она оглядела актеров и световиков. – А вы че замерли все? Звоните пожарным!

И снова голос из Темы из рации:

– Уже звоню.

Искр было все больше, появилось и пламя. Огонь расползался по потолку и стенам.

В центр площадки выбежал какой-то коротышка и предложил нам покинуть территорию. Предложение свое он снабжал такой изобретательной руганью, что, мне кажется, даже белые стены студии покрылись румянцем от стыда и смущения.

Актеры, съемочная группа – мы все потянулись к выходу. Дима-монах пытался сделать селфи с бутафорской рукой на фоне пожара, но получил пинка под зад от матерящегося коротышки и тоже направился к выходу.

– Такое селфи испортил, – ворчал актер.

Из всей съемочной группы озабоченными выглядели только оператор и световики – их оборудование осталось в помещении.

И вот мы стоим там, на улице, почти на проезжей части, актеры, наряженные в ведьм и монахов, оператор, режиссер, звукачи. Куча людей, короче. Из окон здания уже валит какой-то совершенно мультяшный лиловый дым, вдали слышны сирены. И тут дверь снова открывается – и выходит еще одна девушка. В руках у нее – страшная, морщинистая бутафорская голова, и девушка сжимает ее, как младенца. Лицо в саже, на голове – красная бандана, на плече – тяжелая сумка.

– Саша, твою мать! Ты ебнулась совсем, ты ж сгореть могла заживо!

Саша глубоко дышит, смотрит на оператора, отвечает:

– Твоя камера застрахована, а мои инструменты – нет.

Оператору нечем крыть, он молча помогает Саше отойти подальше от горящего здания. Сашу сажают на газон прямо рядом со мной и дают пару влажных салфеток – вытереть сажу с лица.

Между нами появляется Мамай.

– Ну что ж, раз вы обе тут – знакомьтесь. Саш, это Марина.

Я протянула руку, и часы на ней запищали.

На самом деле я сначала даже не была уверена в том, что мы подружимся. Саша была неразговорчива, замкнута, не любила смотреть в глаза и, кажется, ужасно стеснялась моего общества. Тем вечером после пожара мы сидели в каком-то кафе (официантка испуганно косилась на бутафорскую голову, и Саше пришлось спрятать голову в пакет), и я рассказала ей, что хочу попробовать себя в этом деле – заняться пластическим гримом и бутафорией для кино.

На самом деле идея возникла спонтанно. Тот первый день на съемочной площадке так взбудоражил меня, что я хотела вернуться туда – любой ценой. Желательно – в качестве члена съемочной группы.

Так я впервые попала к Саше в студию – какой-то старый полуразрушенный лофт на территории бывшего лакокрасочного завода возле метро «Улица 1905 года». Внутри было холодно и жутко, и все предметы мебели здесь словно соревновались между собой – кто уродливей. Повсюду, как массовка, стояли недоделанные, безрукие манекены, бюсты, головы, сломанные стулья. Свет тоже был странный – несколько лампочек висели на проводах, и длинные, нервные тени манекенов расползались по полу и по стенам.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказала Саша, – выглядит как логово маньяка-убийцы.

– Вовсе нет! Здесь очень мило. Особенно вот эта голова с оторванной нижней челюстью добавляет комнате уюта.

Она улыбнулась:

– Что ж, рада, что ты не выбежала отсюда с воплями.

На стене, над диваном – который выглядел так, словно его сбросили сюда с самолета на парашюте, но парашют не раскрылся, – висели два больших плаката – «Чужие» и «Терминатор». Заметив, что я смотрю на них, Саша пояснила, что Джеймс Кэмерон – или Дэвид, я не помню, – ее кумир, и изначально он занимался именно спецэффектами и лишь потом стал снимать кино самостоятельно. Пока она рассказывала, у меня запищали часы. Я, как обычно, извинилась и стала нажимать на кнопки, чтобы вырубить будильник.

– Ты ведь в курсе, что твои часы всех дико раздражают? – вдруг спросила Саша. Я изумленно посмотрела на нее, она пояснила: – Ну вот этот твой бзик с часами, которые пищат каждые пять минут.

– Десять.

– Что?

– Каждые десять минут.

– Ну, десять, неважно. Я хочу сказать, что это выглядит очень манипулятивно. Как будто ты отчаянно пытаешься привлечь к себе внимание, – она выставила перед собой ладони в защитном жесте, – пойми меня правильно, я читала Оливера Сакса и знаю, что за каждым нервным тиком скрывается трагедия и все такое – но! – также я знаю, что неврозы – это то, с чем люди борются, а не то, чему они потакают.

– Нет, ну вы представляете? Именно так и сказала: я, видите ли, использую свои неврозы, чтобы давить на жалость! – ворчала я, сидя на кушетке в кабинете психолога, Нины. – Манипулирую людьми. Просто невероятно.