Время вьюги (часть первая)

- Вы ошибаетесь. Я как раз считал вас за людей.

- Не своего круга.

Эрвину даже стало любопытно, к какому такому кругу он, по мнению Анны, принадлежит. Сын органиста, сбежавший из родной страны на двадцатом году жизни.

- Я тоже не дворянин, если вы об этом. И у меня тоже гражданство второго класса. Как вы можете понимать, поддельное.

- Нет. Не ошибаюсь. Я уже год колочу по клавишам, хотя это мне смертельно надоело, а вы даже ни разу не изволили сделать мне замечание.

Мужской разум никак не выдерживал столкновения с женской логикой и был близок к капитуляции.

- Тогда я теряюсь в догадках, зачем вы меня спасли.

- А вот затем, чтоб вы это все поняли! - Анна вновь со злостью ударила по клавишам. Пианино тоже было близко к капитуляции, причем безоговорочной.

- Вы сейчас разнесете инструмент. И ничего не объясните толком.

- А я и не собираюсь ничего объяснять!

Чрезвычайно любопытный разговор готовился пойти по кругу. Эрвин невозмутимо скрестил руки на груди.

- Как вам угодно. В таком случае, позвольте сказать, что вы проявили изрядную изобретательность. Мало кто из моих сверстников додумался бы до такого.

Нервная игра стала чуть ровнее. Эрвину даже показалось, что он начинает узнавать мучимое девушкой произведение.

- Особенно меня потряс огурец.

Анна хихикнула:

- Я специально одолжила у дворника дешевую водку. А то, положи я туда мамину наливку, ваш отвратительный гость мог бы предложить вам выпить. Огурчик прилагался.

"Отвратительный гость" был отнюдь недурен собой и считался одним из самых завидных столичных женихов. Правда, Витольд Маэрлинг мог переплюнуть его по обоим параметрам, так что Эдельвейс, по слухам, лейтенанта не терпел. А широкий взгляд Анны на вещи заслуживал похвалы.

- В Третьем отделении вам бы цены не было. С такой-то выдумкой.

- Никогда я не стала бы на них работать.

- А на кого стали бы? - когда Эрвин понял, что задал ужасно бестактный вопрос, было уже поздно. Анна резко опустила крышку рояля и обернулась. В глазах у нее стояли слезы.

- Вы надо мной издеваетесь? Меня через год-другой на свете не будет, - тихо и прерывисто произнесла она.

"Астма", - сообразил Эрвин. А шедевр, который девушка пыталась играть, был прологом оперы Вирдэна "Кассиата". Великому композитору удалось положить на музыку в целом довольно банальный роман о любви юноши из хорошей семьи и безнадежно больной дамы полусвета. В книге он и она на протяжении трех с лишним сотен страниц соревновались в самопожертвовании и занимались прочими глупостями подобного толку, а потом женщина умерла. Героиня запомнилась Эрвину только пристрастием к белым лилиям и сценам ревности. Вирдэн был гением, так что сумел превратить скучнейшую книгу в великолепную оперу. Анна сейчас от него не отставала, превращая великолепную оперу в дурную оперетту.

- Простите. Почему вы не уедете? Насколько я знаю, в таких случаях полезен морской климат.

- На какие деньги?

- Например на те, которые можно выручить с продажи этого дома.

- Мать не поедет. Она еще девочкой видела, как горцы прошли Виарэ, и как калладцы потом гнали их обратно по той же Виарэ. Она из Каллад никуда не уедет. Ей кажется, что это адово место - единственно безопасное на свете.

- А вы тоже так считаете, Анна?

Анна пожала плечами. Она куталась в большой шерстяной платок и смотрела мимо Эрвина. Щеки у нее горели.

- Это не имеет значения. Дом не мой.

Лейтенант задумался. В Виарэ у него не было ни друзей, ни знакомых. Зато оставались какие-никакие связи в Рэде. При больнице неподалеку от того местечка, где он родился, раньше жила очаровательная супружеская пара средних лет. Милейшие люди, к сожалению, бездетные. Кормили яблоками всю окрестную малышню, включая Эрвина. Если они еще были живы, то не отказались бы взять девушку на какую-нибудь несложную работу. В Рэде, конечно, не имелось моря и, как следствие, целительного морского воздуха, но там было гораздо менее холодно и сыро, чем в калладской столице.

- А в Рэду бы вы поехали? Потом.

- "Потом" не будет. Я бы куда угодно поехала. Невесело ни с того ни с сего начинать задыхаться.

- Я скоро буду в Рэде... по делам. Поспрашиваю и непременно что-нибудь найду. А теперь, будьте добры, уступите мне место. Пусть эти стены хоть раз услышат правдоподобную "Кассиату".

Анна улыбнулась, мигом похорошев, и приглашающе кивнула на стул.

Дни летели удивительно быстро. Первое число прошло в каком-то мутном мареве, второго в воздухе уже запахло неясной угрозой, а третьего с утра пораньше либеральные газеты возопили "Захватническая война!" "Защита интересов кесарии!" - ответили консервативные издания, имевшие хоть чуточку совести. Другие с ходу брякнули "Спасение братского народа!". И понеслась.

Наклз давно подозревал, что история представляет собою скорее направленный необратимый процесс, нежели что-то иное, и время ее не имеет ни малейшего отношения к тому времени, которое гимназисты в тетрадках по физике обозначали буквой "t". Время как бы распадалось на два несовпадающих по скорости и направлению потока: его, Наклза, жизнь, которую можно было отмотать назад и поглядеть, что было за пять, десять, двадцать лет до нынешнего дня, и еще на один поток. Или, скорее, круто уходящую вверх спираль. Ее нельзя было даже мысленно перечесть назад. Терялись сцепки и причинно-следственные связи. Жернова истории мололи мир, ее маховик раскручивался все быстрее, безумная круговерть подхватила тысячи людей и бросила навстречу друг другу.

А Каллад спокойно спал и, наверное, видел хорошие сны.

Если бы кто-то спросил Наклза, что не так, он бы твердо ответил: "Лихорадит историю". Потому что ничего другого в Каллад гарантированно не лихорадило. Солдаты в новеньких шинелях с песнями грузились в эшелоны, как грузились туда их отцы тридцать лет назад. Мрачноватые офицеры хмурили брови и обещали вернуться к концу весны, привезя женам и детишкам корзину рэдских яблок, вызревавших необыкновенно рано. Художники, как и раньше, рисовали нечто такое символически-мистическое, совершенно непонятное, но, по слухам, талантливое. Поэты средней руки наперебой воспевали нежных Маришек, которых добрые калладцы освободят от имперского гнета. Хорошие поэты молчали или писали о том, о чем пишут обычно - о любви. Безо всякой псевдопатриотической чуши и "нежных Маришек". Государственные театры давали блестящие спектакли. Балетная группа Тэссина была выше всяких похвал. Газеты грызлись между собой с остервенением, до которого дойдет не каждая свора голодных собак. Матушки оплакивали падение нравственности, пустые музеи и переполненные публичные дома. Гимназисты украдкой бегали по борделям и сомнительным пьескам, гимназистки потихоньку вдыхали эфир и все они, иногда совместно со студентами, периодически стрелялись и травились из-за роковой любви или двойки по химии. В основном, бестолково и неудачно.