Никки Каллен - Арена

— Вещи — это счастье?

— Да, порой. Когда нет дома, больно смотреть на красиво расставленную мебель: вот спальня, голландский нежно-голубой бумажный торшер на тумбочке, я бы такой купил, а вот кухня — на столе даже приборы все, и салфетки, и цветы свежие в вазе…

— Нет, неправда.

— В твоей жизни неправда.

— Да, я, как улитка, ношу дом с собой — набор шахмат и две книги. А что еще было в аду?

— Там был сатана, он вылечил Суэйда и отправил его назад… Вот вино, — они остановились напротив витрины, оформленной под фламандскую картину шестнадцатого века: безумные натюрморты, краски, блики, цвета, густые, как горячий шоколад; Кай обожал их: соломенные корзины, клетчатые скатерти, глиняные кружки и кувшины, пузатые стеклянные бокалы с кусочком лимона на краю. Они выбрали огромную темно-зеленую бутыль в мешковине с сургучом, что-то сладкое, молдавское, домашнее; зашли в магазин сквозь раздвигающиеся двери; магазин был разделен на отделы; «нам «Долю ангела», два литра; знаешь, что такое доля ангела?» «часть вина, испаряющаяся, пока оно бродит… это я в одном романе прочитал…» — он запнулся, чуть не сказал: «в романе жены», но не сказал. «Амели» все еще играла на улице, самые титры, когда Одри Тату и Мэтью Кассовиц едут на мотороллере. Они открыли вино — у Сина с собой оказался нож, складной, со множеством лезвий и с ручкой из серебра и кости; видимо, дежурный подарок вроде малахитовых пепельниц или ручки «Паркер»; отпили, Кай глотнул и подавился, закашлялся, Син огрел его по спине.

— Ты чего, вино же классное: улей и сад.

— Нечаянно, — вино было то же самое — вишневое варенье, что они пили вместо кино, в дождь.

— Обожаю круглосуточные супермаркеты и круглосуточные книжные магазины. Мне кажется, это места, из которых можно попасть в другие миры, такая глючная роскошь и тишина, скопления вещей, — Кай обернулся на супермаркет, на сияющие витрины. Нет, это не его путь. — Меня зовут Дэймон, а тебя?

— Кай.

— Кай? Потрясное имя. Ты его оправдываешь? У тебя ледяное сердце и злой нрав? Я… не люблю злых людей. Может, и полюблю потом, но не сейчас. Еще с год…

— Ладно, — Кай вытер запотевший лоб; душно, в небе скапливались тучи; сказал, как заправский гомо, профессионал, по клубам снимающийся, красивый тонкий мальчик, роза и лезвие ножа. Буду добрым, подам кофе в постель. — Дождь скоро. Может, пойдем куда? В кино?

— Нет, там одна дрянь.

— «Титаник»?

— Нет. «Титаник» я люблю, плачу в конце всегда, а в кинотеатрах «Мне не больно» и «Тройной форсаж».

— Да, гнусь, — Кай и не слышал о таких фильмах, — тогда…

— К тебе?

Ко мне? Но я человек у витрины, весь мой дом с собой — шахматы и две книги… О, Син. Бедный человек. У него еще не появилось спасительного подземелья в клубе, а может, и не появится; у него какая-нибудь комната в гостинице или все та же квартира… отмытая, отбеленная, задизайнированная, джинсовый диван какой-нибудь, стулья из светлого шведского дерева, пахнущие смолой, и на стенах принты… ванная, выложенная итальянской мозаикой, под Помпеи, в которой он читал Харуки Мураками, про девушку в открытой машине, слушающую Duran Duran.

— Ко мне никак, я живу с родителями, — быстро проговорил Кай. Свалился с луны, столь же невероятно. Син ничего не ответил; они шли и шли, просто молчали, потом Син стал рассказывать еще какие-то вещи про друзей: кто чем занимается, как они сделали клуб, какие вечеринки готовят, но имени Венеры он не произносил. «В книжный?» Кай увидел витрины книжного. В одной сидел в кресле восковый Джойс и писал что-то, лист бумаги на коленях, рядом трость, плащ и потертая шляпа, а в другой витрине, словно из колоды карт, из книг была построена башня. Они положили бутылку в шкафчик и побрели, размахивая ключом с номерком, среди полок. Продавец молча выглянул из подсобки, зевнул: «помочь?» — «не, спите, все равно много не унесем, извините наш трехкрейцеровый юмор».

— Ты что любишь?

— Реалистов, натуралистов, стихи Рембо, Аполлинера и Гиппиус, и что-нибудь веселое — «Тайный дневник Адриана Моула» Сью Таунсенд, и про море — Мелвилла, О'Брайена.

— Это неестественно — быть таким сформированным. У тебя, небось, еще семья есть: ребенок, любимый человек? — Кай улыбнулся, этот Син был совсем другим — проницательным и жадным, робким и резким, словно подросток, умеющий виртуозно играть на пианино.

— Да, что-то такое… только в другом мире. Трехгрошовый юмор.

Син отвернулся и пошел вдоль полок, проводя по корешкам рукой, словно выберет на ощупь, как фрукт — на вкус, на запах; он умеет так читать, сквозь картон и ценники, и нравятся ему книги новые, небольшие, лакированные, фантастика, Азимов и Желязны, или современные, эксцентричные, Питер Хёг, например, или то, что любят все: японская проза, детективы про тамплиеров и прочие католические загадки. Или совсем уж детские, добрые, сказки. Туве Янссон про муми-троллей. Сент-Экзюпери ему не подойдет, и Достоевский тоже. Син шел и шел; и остановился. Точно. «Смилла и ее чувство снега». Кай не читал и половины из того, что называла Венера, но нахватался названий и имен и привык, что она книгами описывала людей; «ему нравится исключительно Павич, изысканный, но немудрый» — и, значит, человек такой: зеленый, бархатный, с бахромой, изысканный, но как-то привычно, устоявшееся представление об изысканности, как глянцевый журнал; детское черное и белое, золотое и серебряное. Сама она любила Андерсена и Александра Грина, Достоевского, «Преступление и наказание» — «потому что Раскольников красивый», Гофмана и Диккенса.

— А ты — ничего не выберешь? — сонный продавец вышел из подсобки, пробил чек, дал Сину под книгу коричневый бумажный пакет с символикой магазина, раньше такие давали в зеленных лавках; Кай восхитился: надо предложить Венере.

Ты же угадал — у меня все есть, — и они вытащили вино и вновь вышли в ночь. Кай уже понял, что Венеры Син не знает. Или Венера занимается не книгами. Вином? Одеждой? Прокатом маскарадных костюмов? Кай еле поспевал за Сином — тот был выше и сильнее; иногда он внезапно тормозил возле очередной витрины, или кафе, или ночной сценки: старичок, не бомж, просто бедный, ищет бутылки в бачке, — и Кай налетал на него. «Красиво, правда? Ах, я хотел бы все вещи на свете» «ты лопнешь» «знаю»; в другом магазине они купили еще корзинку деликатесов: паштет из гусиной печенки, с грибами и сливками, сыр с плесенью, язык, яблоки и клубнику; в одной витрине висели гирляндами сотни телевизоров, крошечные и огромные, и все крутили музыкальный канал — концерт, сине-красные лица, и Кай узнал братьев — Фреда и Вилли де Вильде, остановился; «моя любимая группа, — сказал Син в спину, — впрочем, их все любят, это массовый психоз»; в ночном кафе — там играла тоже скрипка, какая-то девушка-еврейка, — они выпили кофе: Син — глясе, Кай — свое шоколадное капучино; а старичку у мусорки Син дал денег.