Сэмюэль Дилэни - Нова. Да, и Гоморра

Все новые и новые дети выходили, присаживались на корточки или становились на коленки, прижав нос к стеклу. Они наблюдали, подобно юным магам, как рождаются, растут, зреют живые существа, как порождают себе подобных. Зачарованные делом собственных рук, дети смотрели на чудо, творящееся в живом музее.

У озерка-лужицы, зарывшись в ил, лежало красное семечко. Как-то вечером, когда белая Сигма-прим села и небо стало фиолетовым, семечко лопнуло и выпустило коричневую личинку длиной с первую фалангу большого пальца Антони и такого же цвета. Личинка пару дней крутилась и извивалась в грязи, а потом заползла на нижнюю ветку ближайшего хрустального растения и бессильно повисла на самом кончике, вниз головой. Бурая плоть твердела, утолщалась, наконец стала блестящей и черной. И как-то утром на глазах у детей ониксовая куколка треснула, и к следующему рассвету за стеклом жужжала летучая ящерица с изумрудными глазами.

— Па, смотри! — кричали дети. — Она хочет вылезти!

Ящерица так стремительно металась, что казалась расплывчатой. Несколько дней она билась о стекло, потом наконец успокоилась и начала ползать среди широких листьев миниатюрных пальм, посаженных для тени.

Когда наступило холодное время года и родители начали дискутировать, следует ли детям носить рубахи — впрочем, они их все равно скидывали максимум через двадцать минут, — самоцветы хрустальных растений померкли, фасетки потеряли прозрачность, и цветы опали тусклыми камешками.

Еще в экологариуме жили маленькие ленивцы размером приблизительно с кулак шестилетнего ребенка, с четырьмя присосками на лапах. Бо́льшую часть времени они проводили, прижавшись бархатными телами к стеклу и с тоской вглядываясь куда-то за горизонт, через пески. Потом двое из них разбухли и ходили так недели три. Сначала мы решили, что это какая-то инфекция. Но однажды вечером заметили две кладки белых бархатных шариков, полускрытых низкими листьями пальм. Теперь родители были заняты и уже не тосковали по воле.

Я помню, что в луже, наполовину торча из воды, лежал камень, поросший мхом, который я раньше видел в лесу и мысленно звал горчичным. Однажды мох выпустил щетку белых волосков. Потом в один прекрасный день дети вдруг притащили к экологариуму всех взрослых, до которых смогли добраться. «Смотрите! Ой, па! Па, ма, смотрите!» Волоски отделились и теперь расхаживали у края воды, «шагая» по мягкой влажной почве то одним кончиком, то другим.

Мне нужно было через несколько минут уезжать — предстоял рейс на тау Кита, транспортировка запчастей для двигателей. Но через пять дней, когда я вернулся, волоски успели пустить корни, стали толще и уже начали разворачивать круглые листки лакмусовых лиан. Среди ростков лежала на спине, прижав скрюченные когтистые лапки к сморщенному животу, летучая ящерица. Глаза ее помутнели, как раньше самоцветы хрустальных растений, а крылья, похожие на кусочки целлофана, она отбросила уже давно. Жемчужное горлышко еще пульсировало — и тут же застыло, прямо у меня на глазах. Но перед смертью она успела снести и аккуратно зарыть в ил у воды россыпь красных семян.

Помню, как вернулся домой с другой вахты — в тот раз я занимался техобслуживанием челноков для строителей, монтирующих кольцевую станцию на орбите планеты, которая, в свою очередь, обращалась вокруг Альдебарана. Эта вахта выдалась длинной. Выйдя из посадочного комплекса космопорта, я направился к зарослям высоких растений на краю пляжа. На всем пути вокруг не было ни души.

Я этому был только рад, поскольку вчера хорошо вдарил по банке со строителями, обмывая новую станцию. А утром принял еще две в баре космопорта, чтобы поправиться. Но это никогда не помогает.

Шорох ветвей друг о друга был как лязг цепей. Лучи солнца били в песок и пытались выцарапать мне глаза невыносимым сиянием. Я радовался, что в поселке никого нет, — дети стали бы задавать вопросы, на которые мне не хотелось отвечать, а взрослые подчеркнуто не задавали бы никаких вопросов, что еще хуже.

И вдруг чуть поодаль, у экологариума, закричал ребенок. И опять. Я увидел, что в мою сторону несется Антони — наполовину бежит, наполовину ползет на четвереньках. Он вцепился мне в ногу:

— Ох, па! Па! Почему, па? Ну почему?

Рубашку и ботинки я сбросил на крыльце, но на мне еще оставался комбинезон. Антони вцепился обеими пятернями в мою штанину и не желал отпускать.

— Эй, малой, что случилось?

Когда я наконец взял его на руки, он уткнулся зареванным лицом мне в ключицу:

— Ох, па, па! Он сумашечий, он сума-а-а!

Голос перешел в визг и потонул в рыданиях.

— Кто сумасшедший, а, малыш? Ну скажи своему па.

Я направился к пластиковому сооружению, и Антони всю дорогу держался за мое ухо и плакал.

В одну прозрачную стенку вделали дверцу и заперли на замок с комбинацией из двух цифр, который должен был предотвратить именно то, что сейчас случилось. Антони, видно, подсмотрел комбинацию, когда старшие ребята открывали дверь, а может, просто подобрал.

Один молодой ленивец выбрался из экологариума и прополз по песку фута три.

— Смотри, па! Он меня укусил! Он сумашечий. Па, он меня укусил!

Антони перешел с рыданий на всхлипы и показал мне распухшее синее место на запястье; в середине виднелся полумесяц ранок, похожих на булавочные уколы. Затем нетвердой рукой указал на зверька.

Тот дрожал и ронял кровавую пену с губных заслонок. Он непрестанно и тщетно рыл песок неуклюжими лапками с присосками на концах. Глазки были втянуты внутрь. Вот он упал, дрыгая лапками, попытался встать — дыхание выходило словно из клапана.

— Он не переносит жару, — объяснил я и нагнулся, чтобы поднять зверька.

Тот щелкнул зубами, и я отдернул руку:

— У него солнечный удар, малой. Да, он сошел с ума.

Зверек вдруг очень широко открыл рот, выдохнул весь воздух и больше не вдыхал.

— Ему уже не больно, — сказал я.

Еще два крохотных ленивца подползли к двери, положили передние лапки с присосками на порог и глядели на волю блестящими черными глазками. Я оттолкнул их назад куском ракушки и закрыл дверцу.

Антони не отрываясь глядел на пушистый шарик, лежащий на песке.

— Он уже не сумашечий?

— Он мертвый, — сказал я.

— Он стал мертвый, потому что вышел наружу, да, па?

Я кивнул.

— И сумашечий?

Антони сжал кулак и растер что-то уже размазанное под носом.

Я решил переменить тему — мы слишком близко подошли к тому, о чем я и сам не любил думать.

— А с кем ты тут? — спросил я. — Ты ужасно чумазый. Пойдем-ка перевяжем тебе руку. Мальчика в твоем возрасте нельзя оставлять без присмотра.

Мы двинулись обратно к поселку. Укусы местных зверей легко воспаляются, и рука Антони уже начала распухать.