Юлия Горина - Причина изменчивости. Сборник фантастических рассказов

– Отмечена Протасова Т. Л.

– Кто это?

– Это… я… – промямлила Тамара Львовна. – Мне казалось, я докладывала…

– Когда кажется, любезнейшая, надо к психиатру идти, а не на работу к детям! Что предприняли?

Секретарь продолжал сканировать информационное поле дома ребенка.

– Судя по документации – ничего.

Тамара Львовна охнула и осела. Ее грузное тело подхватил тренер, однако ноша оказалась ему не по плечу. Неловко удерживая женщину за подмышки, он подтащил ее к ближайшему стулу.

– В обморок будете в суде падать, любезнейшая! – рявкнул на женщину председатель, вытирая со лба невидимые капельки пота. – Если бы не этот парень… Кто он, Иван Георгиевич?

– Тюрин, Игорь Николаевич…

– Смотритель?.. – и тут председателя озарила догадка, – Постойте-ка, а девочка, случаем, не Нонна 012?

– Именно так, – выдохнул Архипов.

– Так вот оно что! Тамара Львовна, как вы там мне написали? Эмоциональное и профессиональное выгорание? Понижение в должности по объективным причинам? Никакой личной заинтересованности у ребенка?

Вместо ответа Тамара Львовна заплакала. Маска макияжа потекла, обнажая некрасивое, но живое человеческое лицо.

Андрей Валерьевич шумно вдохнул, поправил галстук и лацканы пиджака.

– Успокойтесь и немедленно приведите себя в порядок. Нужно выйти к прессе и сделать официальное заявление.

– А с Тюриным что делать будем? – спросил помощник председателя, впервые подавая голос.

– А что мы с ним сделаем? Ребенок публично признал его отцом, а отец рисковал жизнью ради ребенка. Для всех, кто находился в зале или видел трансляцию, они уже сейчас – семья. Идти против мнения общественности ради буквы закона в данном случае я не вижу смысла. Да и нет худа без добра: случившийся прецедент заткнет рты всем естественникам с их постулатом о кровной любви. Ведь этих двоих не то что кровь, их пока еще даже ни одна бумажка не связывает!

***

Через месяц Нонка официально стала Нонной Игоревной Тюриной – в порядке исключения.

Яшка снова пел.

Забившись под стол и зажав уши руками, он чуть раскачивался из стороны в сторону и тянул что-то заунывное. Он всегда так делал, когда мать с отчимом ругались.

Семён поморщился, скинул с плеча школьную сумку и слегка толкнул брата ботинком, чтобы привлечь его внимание.

Мелкий вздрогнул, умолк, – и обернулся.

– Пошли отсюда, – скомандовал Сёма.

Яшка заулыбался, на четвереньках выбрался из-под стола и обеими руками вцепился в рукав своего спасителя, как если бы минуту назад тонул или висел над пропастью. Дверь каюты прошелестела и послушно выпустила их наружу.

Размеренный гул живущей своими заботами станции показался им тишиной. Выдохнув, мальчики уселись на самом краю лестницы, свесив ноги в страховочную решётку и одинаково сгорбившись. Отсюда открывался отличный вид на «соты» – многоуровневый жилой комплекс с многочисленными перекрытиями, лестницами и серыми ячейками кают.

– Давно они собачатся?

– Как я вернулся с уроков, – ответил Яшка, придвигаясь к брату так, чтобы чувствовать боком его локоть.

– А чего один домой потащился? Побродил бы сам где-нибудь, не маленький уже! Знал же, что я позже приду.

– Знал, – вздохнул Яшка.

– Так надо было дождаться!

– Надо было, – шмыгнул носом Мелкий. У него вдруг задрожали губы, и он расплакался.

– Кончай сопливить, противно.

– Я сегодня получил двойку по чтению…

– Ну и что?

– А Руслан назвал меня бестолочью…

– Бестолочь и есть.

– А потом он закричал на меня, и я испугался… И…

– И?

Яшка спрятал лицо в плечо брата.

– Я сделал стыдное… – прошептал он.

– Хуже, чем вытирать слюни об мою куртку?

– Я описался…

Сёма вздрогнул, приготовленные заранее слова отповеди застряли в горле. Старательно сглотнув, он взглянул на брата.

– Ну и что? Подумаешь. Каждый может описаться. Ему бы, орущему, свою рожу в зеркало увидеть – сам бы обоссался.

Мелкий нервно хихикнул сквозь слёзы.

– Правда?

– Ещё бы.

Яша хлюпнул носом, подтер его тыльной стороной ладони и уперся в решётку лбом.

– Я не хочу в кадетский корпус. Я хочу к деду, на «Гвиневру»!

Семён помрачнел и сплюнул в бездонный колодец пролёта. Он ненавидел, когда Мелкий заговаривал об этом, потому что год назад такая возможность действительно была. Но Руслан пообещал переломать им обоим руки и ноги, если Сёма откроет рот и хоть намекнёт социальному инспектору, что чем-то недоволен. А чтобы не быть голословным, раздробил ему палец на ноге тяжёлой полуавтоматической дверью бельевого шкафа. И на следующий день на приёме у инспектора не было мальчика счастливей и довольней, чем Семён.

Правда, руку ему Руслан всё же сломал, но уже полгода спустя, когда в первый раз поймал на воровстве.

Чувство вины и стыда за свою трусость Сёма прятал за раздражением. Отвернувшись от брата, он пробурчал:

– Достал ты уже ныть! В любом случае, хуже, чем здесь, в кадетском корпусе не будет…

Сам он ждал отъезда с нетерпением, и не потому, что мечтал носить форму, а потому что в корпусе больше не будет ни матери, ни отчима, ни Мелкого, от которого так устал.

На «Афину-2» кроме Семёна с Яшкой и матерью летели ещё пятеро взрослых и один мальчик чуть старше Мелкого. Помявшись в транспортном отсеке возле терминалов проверки допуска, все наконец-то пошли на посадку в челнок.

Пассажиры суетились, толкались и мешали друг другу. Салон был маленький, по обе стороны узкого прохода глянцево блестели белые криокамеры, похожие на гробы. На внешней стороне крышек подмигивали и светились кнопки и датчики. Сёма ещё никогда не летал, и сейчас, смущаясь своего волнения, он старательно пытался изобразить на лице деловитую уверенность. Получалось скверно. Спрятанные в карманы комбинезона руки вспотели, а в темных уголках памяти зашевелились давние кошмары.

Он больше не слышал ни голоса инструктора, ни вздохов грузной женщины впереди, ни окриков матери.

Когда он встанет из этого гроба, уже ничто не будет прежним. Начнётся новая жизнь, и всё будет хорошо! Ведь челнок не попадёт под обстрел, как отец когда-то, и криосистема отработает без сбоев…

В какой-то миг Семён вдруг увидел себя много лет назад, бегущего по белому коридору военного госпиталя, врезаясь в размытые силуэты врачей в зеленых хирургических костюмах, пока наконец они не перемешались с пятнами света от слепящих ламп и горячие слёзы не выплеснулись из глаз… Отбиваясь от чьих-то рук, он так кричал и плакал, что почти совсем выплакал увиденное в палате, и после, как ни старался, так и не смог вспомнить ничего, кроме опутанной трубками и проводами отцовской руки на белой простыни.