Евгения Белякова - Трава на бетоне

Тихо, детка.

Раздалось чье-то тихое хихиканье, и липкие пальцы коснулись полоски обнаженной под латексной футболкой кожи.

Арин, не раздумывая, ударил клинком вниз, рванул лезвие, одновременно оперся ногами о скорчившегося на полу визжащего от боли человека, оттолкнулся, напрягшись, почувствовал глухую боль в грудной клетке, но все-таки выскользнул из ослабевших рук того, чей затылок только что разбил о стену.

Задолбали, уроды, — выдохнул он, вкладывая клинки обратно, и кинулся бежать по коридору, зная, что на шум в этой части Метро, из боковых тоннелей может выбраться кто и что угодно. Ему показалось, что сзади он слышит не только визг раненного, но и легкие торопливые шаги, но уже не придал этому значения. Цель была близка, и думать ни о чем уже не хотелось.

Впереди забрезжил желтоватый свет, и Арин замедлил шаг, когда от стены отделилась высокая, горбатая фигура с неестественно длинными, тонкими плетями рук.

Пошел на хер, — на ходу бросил Арин, но человек вцепился плоскими, суставчатыми пальцами в его куртку и заныл высоким капризным голосом:

Узнай меня, пожалуйста, ну узнай меня… узнай… Ты же должен меня помнить… узнай, пожалуйста.

Арин остановился, посмотрел на вывернутый череп, длинный, лысый, покрытый коростой, на торчащий между зубов синий распухший язык.

Я тебе сто раз говорил, я тебя не знаю.

Узнай меня… ты меня должен помнить…

Не черта было жрать эту дрянь, может, тогда я и вспомнил бы, — огрызнулся Арин, — отвали.

Он вывернулся из немощных рук, пошел дальше, слыша позади себя тихое обреченное всхлипывание.

Арин пересек следующую залу, подошел к тяжелой, проржавевшей двери, привычно, не глядя, набрал код на замке, огляделся, потянул дверь на себя и проскользнул внутрь.

Тяжелый металлический пласт со скрипом вернулся на место, и Арин сполз вниз, потянулся рукой в карман, вытащил сигарету, поднял голову и встретил спокойный, чистый, прозрачно-легкий взгляд фиалковых, с яркой желтой каемкой глаз.

Привет, Тори…

Тори приподнялся с кровати, опершись на нее локтями, тускло блеснули металлические спайки, соединявшие края широкого, бордового шва на груди.

Ты опять пришел.

Я всегда прихожу, — сказал Арин, поднимаясь, подходя к небольшому стальному шкафчику, висящему на стене, открывая дверцы, — ты вообще не ешь, что ли? Я понимаю, не пьешь…

Это твое.

Идиот, — поморщился Арин и вытащил тяжелую бутылку, уже откупоренную, но почти полную, вернулся в центр комнаты, сел на стол, взял с него лист бумаги, на котором ярким зеленым, солнечно-желтым расплылись свежие, несмешавшиеся краски.

Ты рисовал?

Тори лег обратно, коснулся пальцами клепок на груди.

Арин поднял глаза:

Болит?

Тори опять не ответил. Хоть кровать и была неширокой, но даже на ней его узкое, белоснежное тело выглядело хрупким, и лежал он так, как лежат покойники — слишком прямо, вытянув руки вдоль тела, невидящим взглядом смотря прямо перед собой, точеное, красивое, усталое лицо не выражает никаких эмоций, слабо розовеют на нем приоткрытые губы, и лишь пронзительно фиалковые глаза, мягкие, глубокие, в лучистом обрамлении яркой радужки оживляют это лицо.

Арин не стал больше ничего спрашивать, сделал большой глоток, отставил бутылку, взял следующий рисунок, повернул лист боком, пытаясь разобраться в хитросплетении сиреневых разводов на черном, густом фоне.

На что-то похоже, — задумчиво сказал он, — только черт поймешь, на что.

Это ты не поймешь. Ты первый можешь понять.

Арин отложил лист, наклонил голову, глядя на предыдущий рисунок — яркие блики желтого на сине-зеленом фоне.

Это можно понять. Помнишь, нас учили? Синее — небо, желтое — солнце, зеленая — трава. Только к чему это все? Все равно этого больше не осталось.

Трава осталась.

Я не видел.

Ты вообще ничего не видишь, — тихо сказал Тори.

Арин отложил рисунок, обвел глазами комнату — бывшее помещение опорного пункта полиции, небольшое, но светлое засчет сохранившихся ламп дневного света.

Вроде бы, вижу, — невесело рассмеялся он, — стол вижу. Здоровый стол. Об него немало разбивали голов, это точно. Вижу остатки решеток. Вижу серый кафель…

Что еще мне надо?

А я здесь вижу солнце, небо и траву.

Арин качнул бутылку, посмотрел сквозь нее на свет:

Тори… Тебе так же больно?

Тори поднялся, поморщившись, когда скрипнули стальные соединения, стягивающую кожу на узкой груди, сложил руки, поднял черноволосую голову.

Больно? Арин, знаешь, кому больнее всего в этом мире? Не вам, тем, кто несет только свою боль, а мне, богу, потому что я чувствую боль за всех. Когда я сюда пришел, я думал, что выполню свою роль хотя бы для кучки отверженных, и…

Посмотри, во что я их превратил! — вдруг выкрикнул он, и поползла тонкая струйка крови из-под тусклой стальной клепки, — что я с ними сделал? Ты это видел? Ты видел, как я их изуродовал? Я не хотел, Арин! Я не хотел! И я не могу ничего сделать теперь! Я стал богом ада! Я просто извращенная фантазия всех мировоззрений, я липкий ком их отвратительной идеологии, я и упырь, и инкуб, и проклятье, и тварь!

Арин отставил бутылку, слез со стола, спокойно глядя во вспыхнувшие безумием потемневшие фиалковые глаза, прикрытые разметавшейся солнечно-желтой челкой.

Тори тоже встал — гибкая, стройная фигурка, обнаженный торс укрыт легкой паутинкой крови, струящейся из-под спаек.

Я искалечил их всех, — глухо продолжил он, — Они все хотели помощи бога, а я их покалечил. А ты? Зачем ты приходишь сюда? Хочешь жрать меня? Тоже, как и все?

Жрать и травиться? Да нет… Тебя не отравишь. Ты умеешь меня жрать, и поэтому до сих пор цел. Ведь ты за этим ходишь? Знаешь, что я не могу отказать, поэтому приходишь. Ненавижу тебя, ты худший из них всех. Им я отдавал себя добровольно, а ты берешь меня, когда тебе захочется. Но они все отравлены, а ты нет.

Ненавижу! Я тебе это отдавать не собирался!

Пока он говорил, Арин осторожно, медленными шагами подходил ближе и, наконец, затаив дыхание, коснулся прохладных твердых плеч, прижал Тори к себе, ладонью коснувшись затылка.

Я не за этим прихожу, — сказал он, сам не зная толком, о чем говорит, но зная по опыту, что лучше что-нибудь ответить.

А зачем? Зачем еще люди ходят к богу? Только требовать свое. Только требовать, не отдавая ничего взамен и даже не знают, как мне больно…

Я знаю, что тебе больно, — уже искренне ответил Арин, стирая ладонью теплые струйки крови с его тела, хрупкого, изуродованного незаживающей раной, — я знаю.

Этого мало, — сказал Тори, касаясь губами его шеи, прикрыв глаза, — я заслуживаю чего-нибудь взамен.

Арин наклонил голову, тронул губами влажные губы, отстранился.

Мне пора.

Тори отшатнулся, словно от удара, схватился руками за плечи Арина, потянулся вверх, ища его губы, весь превратившись в теплое, мучительное ожидание, потянул тугую молнию куртки, скользнул пальцами по гладкому латексу футболки, прижался, и Арин услышал быстрое, как у испуганной птицы, лихорадочное сердцебиение.