Уильям Гибсон - Зимний рынок

Я не знаю, почему всё-таки сделал это с Лизой — уселся рядом с ней на мексиканском хлопковом матрасе и тукнул опто-проводник в гнездо на её позвоночнике — гладком выступе экзоскелета. Он находился довольно высоко — у основания шеи, скрытый её тёмными волосами.

Сделал это, потому что она назвала себя художником, и потому что мы каким-то образом оказались по разные стороны баррикад, а мне не хотелось проигрывать. Это может для вас ничего не значить, но ведь вы и не знали её, разве что по «Королям сна». Но это не одно и то же. Не чувствовали её голода, сократившегося потом до иссушающего желания, отвратительного в своей целеустремлённости. Люди, точно знающие, чего хотят, всегда меня пугали, а Лиза давным-давно знала — чего хочет, и ничего другого ей нужно не было. Я был напуган тогда, хотя и не хотел себе в этом признаться. К тому же, в микшерной Автопилота я повидал достаточно чужих снов, чтобы понять — большинство людских «внутренних монстров» на самом деле — совершенно обыденные штуки, нелепые в свете их собственного незамутнённого сознания. К тому же, я всё ещё был пьян.

Я подключил троды и потянулся к фаставайпу. Отключил все студийные функции, на время превратив японскую электронику (стоимостью 84 тысячи долларов) в эквивалент всем тем маленьким коробкам из «Рэдио Шек». «Готово», сказал я, щёлкнув тумблером.

Слова. Слова бессильны. Возможно, от них был бы какой-то прок, если бы я знал — как описать то, что вырвалось из неё, то, что она сделала…

Такой фрагмент есть в Королях: словно мчишься на мотоцикле по полуночному отрезку шоссе прямо над высоким прибрежным обрывом; огней нет, но ты будто бы в них и не нуждаешься. Скорость такова, что кажется — висишь в каком-то беззвучном невидимом конусе — рёв мотоцикла теряется где-то позади. Это лишь жалкий момент Королей, но один из тысячи фрагментов, которые вспоминаешь, вернувшись в реальность, тех, к которым возвращаешься снова и снова. Потрясающе. Свобода и смерть прямо здесь и сейчас, бег по бесконечной режущей кромке.

Я же получил сырой образ: грубый напор, взрыв, словно порождающий восемь дорог, протянувшихся от воскресенья куда-то в пустоту, наполненную нищетой, нелюбовью и темнотой. Это было её тщеславие, увиденное изнутри. Какие-то жалкие четыре секунды…

Ну конечно она победила. Я снял троды и уставился заплаканными глазами в стену: мозаичные постеры на ней были размыты. Я не мог смотреть на Лизу, слышал лишь, как она отсоединила проводник, и ещё скрип экзоскелета, когда тот оторвал её от матраса. Слышал его приглушённое щёлканье, когда он понёс её на кухню за стаканом воды.

А потом я заплакал снова.

Рубин вставляет тонкий щуп в брюхо отключённого «тяни-толкая» и сквозь увеличительные стёкла изучает начинку, подсвечивая миниатюрными височными фонариками.

— Ну, и это тебя зацепило? — он пожал плечами и поднял взгляд на меня. Уже темно, и спаренные лучи-тензоры впиваются мне в лицо. В Рубинском ангаре зябко и сыро, а откуда-то с другого берега летит над водой унылый вой сирены. «Ну?»

Моё время пожать плечами:

— Так уж вышло… у меня не было особого выбора…

Световые векторы ныряют обратно в кремниевую утробу его дефектной игрушки.

— Значит, всё нормально. Ты сделал верный выбор. Я хочу сказать, она давно всё для себя решила. И к тому, что с ней теперь, ты причастен не больше того фаствайпа. Если бы она не нашла тебя, ей бы попался бы кто-нибудь ещё.

Я договорился с Барри, главным редактором, и выпросил у него двадцать минут студийного времени в пять часов холодного сентябрьского утра. Лиза пришла, и вновь рубанула меня тем же набором переживаний, но я подготовился. Отгороженный фильтром и ментальной схемой, я на этот раз ничего не почувствовал. Две недели я выкраивал свободные минуты в редакторской, чтобы нарезать из её эмоций нечто, что можно было бы показать Максу Бэллу, владельцу Пилота. Бэл не очень то обрадовался, когда я объяснил ему суть работы, совсем даже не обрадовался. Редактор-индивидуалист может стать большой проблемой, большинство таких вот редакторов рано или поздно приходят к мысли, что нашли кого-то, претендующего на роль уродца-идола, и тут начинается слив денег и времени. Когда я закончил нахваливать Лизу, он кивнул, а затем почесал нос колпачком своего красного фломастера.

— Ага, ясно. Типа самый крутой хит с тех пор, как рыбы отрастили ноги?

Но он таки подключился к софту [5] Думаю, читатель несомненно знаком с нехарактерным употреблением термина «soft» у раннего Гибсона. , к мною нарезанной демке. И когда софт выщелкнулся из слота на рабочей столешнице Braun, Бэл просто глядел в стену, с лица его исчезло всякое выражение.

— Макс?

— Ы?

— Что думаешь?

— Ну… Как, ты сказал, её зовут? — он моргнул. — Лиза? С кем там у неё контракт?

— Лиза. Ни с кем, Макс. У неё нет контракта ни с кем, кроме нас.

— Господи-иисусе, — его лицо всё так же ничего не выражало.

— А знаешь, как я её нашёл? — спросил Рубин, обшаривая потрёпанные картонные коробки в поисках выключателя. Коробки полнит тщательно отсортированный гоми: литиевые аккумуляторы, танталовые конденсаторы, радиочастотные переходники, хлебные доски, лента для ограждений, феррорезонансные трансформаторы, катушки проволоки… Одна из коробок наполнена оторванными головами кукол Барби, их там сотни, другая — защитными промышленными перчатками, напоминающими часть космического скафандра. Свет затапливает помещение, и богомол, раскрашенный в манере Кандинского лоскутками цветастого олова, поворачивает свою голову, размером с мяч для гольфа, в сторону самой яркой лампочки.

— Я был в Грэнвилле, искал гоми. Свернул в какой-то переулок, и вижу — сидит. Разглядел её экзоскелет, да и на вид она была не очень… Спрашиваю — с тобой всё нормально? И ничего. Только глаза закрыла. «Не моё дело», подумал. Но четыре часа спустя я возвращался тем же путём — она сидела всё так же, с места не сдвинулась. «Послушай, милая», — сказал я, — «Может, твоя железяка поизносилась, так я могу помочь». Никакой реакции. «Сколько ты уже здесь торчишь?». Снова ничего. Я и свалил оттуда.

Рубин следует к своему рабочему месту, водит бледным указательным пальцем по тонким металлическим конечностям богомола. За его столом, подвешенные на фоне раздутых от влаги листов древних перфокарт, висят плоскогубцы, отвёртки, пистолеты с клейкой лентой, ржавое духовое ружьё «Дэйзи», скребок для изоляции, обжимные щипцы, паяльная лампа, карманный осциллограф. Кажется, здесь вообще все инструменты, когда-либо созданные руками людей, и не похоже, что кто-то вообще занимался их рассортировкой, но я ещё ни разу не видел, чтобы рука Рубина ошиблась, выбирая один из них.