Румит Кин - Спасти человека. Лучшая фантастика 2016 (сборник)

Мгновение спустя до него доходит, что их машина наверняка уже определила его ложь. Конечно, он ощущал. У него была запись, сделанная с мозга мальчика одиннадцати лет. Тот лишь обнаружил свою сексуальность, как и сам Липаш когда-то давным-давно обнаружил свою. Ощущение тела, возбуждающегося от одного лишь прикосновения. Оргазм, такой быстрый, такой сильный, какого не бывает у взрослых.

– Не всегда, – поправляется Липаш. – Не всегда. Я настаиваю на том, что эротическое удовольствие не было главным для меня, когда я смотрел эти записи.

Он ощущает бессилие и отчаяние. Это конец.

– И какое же удовольствие было для вас главным? – спрашивает старший судья. – Откройте нам свой маленький секрет.

Липаш слышит издевку в голосе судьи. Они хотят вывернуть его наизнанку. Они хотят заглянуть в него, но не так, как это делал он, когда заглядывал в детей. Они хотят, чтобы у них на глазах его жалкая усталая душонка позорно обдристалась собственными кровавыми кишками. И они это получат.

– Я хотел вернуться…

Липаш начинает плакать. Его заполняет отчаяние. Судья терпеливо ждет, когда подсудимый договорит.

– …вернуться к жизни, – заканчивает Липаш.

Дорожки слез на толстых щеках. Ощущение неконтролируемого подергивания в мышцах лица.

– Подсудимый, вы способны самостоятельно выйти из истерического состояния?

– Я? – переспрашивает Липаш. – Я… Да.

Он глотает слезы и силится сделать спокойную мину.

– Прошу пояснить, что вы имели в виду, когда сказали о возвращении к жизни, – требует второй судья.

– То, что я мертв, – осипшим от слез голосом отвечает Липаш. – И вы тоже мертвы, ваша честь.

– Но я жив, – спокойно возражает судья.

Липаш медленно моргает – даже не моргает, а скорее, ненадолго прикрывает глаза. Веки кажутся горячими от слез. Кровь стучит в висках. И говорить очень трудно.

– Почти все взрослые мертвы, – стараясь правильно произнести каждое слово, объясняет Липаш. – Мы все мертвы.

– Но мы живы, – вновь возражает судья. – Осознаете ли вы, насколько сильно ваши суждения расходятся с действительностью?

«Ваша честь, – мысленно обращается Липаш, – наши тела – живы. Мертвы наши души. Мы сбивчиво думаем. Мы видим тусклый мир. В нас нет огня». И тут же у него внутри с новой силой распускается черный цветок отчаяния, и он уже не может сказать то, что подумал.

– Вы не поймете меня, – испуганно, сбивчиво мямлит он. – Если бы вы хоть раз испытали то, что… дают эти записи, тогда бы вы поняли.

Липаш осознает, что сказал то, чего говорить не следовало.

– Я прошу прощения… – всхлипывает он.

– Вы понимаете, что сейчас призвали членов судебной комиссии совершить по вашему примеру череду антиобщественных действий – запрещенных законом и омерзительных для любого порядочного человека? – спрашивает первый судья.

– Да… я… я прошу прощения, – хнычет Липаш.

– И что же за переживания вы испытывали, когда просматривали свою коллекцию запрещенных материалов? – спрашивает третий судья.

Липаш резко вздыхает.

– Не стесняйтесь, – радушно добавляет судья. – В вашем положении это уже не имеет смысла. Обнажите язву своего порока.

Бег. Прыжок. Послушная гибкость маленького тела. А вокруг необычайно яркий и отчетливый мир. Он мчится тебе навстречу, и ты видишь его – каждую пылинку, травинку, камень, птицу далеко в небе. Ты ощущаешь движение воздуха вокруг своей кожи. И мокрый мяч в твоих руках.

– Я был легким, – бормочет Липаш.

Он остро переживает пребывание в своем обрюзгшем теле – вот отвисший живот, вот по-женски отяжелевшая грудь, вот потный пах с пухлыми жировыми складками вокруг пениса, вот дряблые колышущиеся бедра, вот жирная шея, а вот уродливое в своей безвольности лицо. У него болят внутренние органы. Его ожиревшие сердце и печень мечтают об обновлении. Его кожа покрыта мерзкими порами и трещинками. Его слабые ноги ноют после ходьбы, а задница страдает от пребывания в жестком кресле.

Липаш хнычет. Ему страшно при мысли о том, что они будут с ним делать, к чему они его приговорят. И уж точно они никогда больше не позволят ему погружаться в его сладкие искусственные сны о детстве.

– Пожалуйста… – чувствуя вязкую слюну в уголках своего рта, просит Липаш, – пожалуйста…

– Подсудимый, – чуть наклоняясь вперед, говорит старший из судей, – вы должны прекратить истерику и говорить ясно и четко. Иначе…

– Я переживал их интерес к жизни! – вскрикивает Липаш.

Он вспоминает про свой архивчик из Центра школьного тестирования – записи, сделанные с мозга дюжины десятилетних мальчишек. Их легкие шаги. Их возбуждение от того, что вокруг происходит что-то новое. Их желание трогать мыслесканер, вертеть его вокруг своей головы. Их рвущиеся с языка вопросы. И само это ощущение быть ребенком в толпе других возбужденных детей – толкаться, тянуть шею, ощущать чужие острые локти, запах чужого молодого пота.

– Их мысли, – зажмурившись, продолжает Липаш, – ясные, быстрые, чистые и фантастические. Они все время фантазируют. Когда они смотрят на вещь, она говорит с ними сразу на десяти языках. Они превращают… – его голос вздрагивает, – они превращают все что угодно во все что угодно.

Какой интерес и трепет вызывают у школьников ученые, столпившие за пультом. Как роятся в детском разуме вопросы. И какие это вопросы. Липаш помнил, что его поразила ясность, с которой дети понимают статус и возможности взрослых. Они выбирали, о чем спросить, делали свои вопросы проще, чем те были на самом деле, – как будто они жалели взрослых, как будто ясно знали, что души взрослых заторможены и наполовину мертвы. И при этом – вот парадокс – они знали, что взрослые чем-то стали. Чем-то законченным. И из-за этого они завидовали взрослым, завидовали долгой жизни.

– То есть помимо извращенного сексуального удовольствия вы получали удовольствие, подобное наркотическому, наслаждаясь измененным способом видения мира?

– Да, – обессиленно соглашается Липаш.

– Дегора Липаш, мы благодарны вам за содействие, – говорит старший судья. – Теперь суд видит, что вы причинили себе непоправимый ущерб. В вашем случае лечить одну только сексуальную девиацию бесполезно. Ваша личность будет полностью стерта.

К своему удивлению, Липаш ощущает волну покоя. Они не станут его переделывать. Он умрет, будучи собой, уйдет в свои сны. И может быть, мяч снова будет у него в руках.

Сгустилась темнота. Зал заседаний исчез. Больше нет потной кожи, страха, складок жирного тела. Но есть тошнота – Квуп ощущал ее совершенно отчетливо, и она была в десять раз сильнее, чем после первого сеанса.

Кресла раскрылись. Квуп и его друзья снова оказались в своих телах и в своем мире. Снахт спал, положил голову на пульт, – и это должно было означать, что прошло ужасно много времени.