Алиса Мун - Кукла

Однако на секс это не влияет. Впрочем, абсолютно то же самое происходит и со мной. В определенный момент эта сука, которая во мне живет, начинает диктовать мне всякие приказы, которые я исполняю столь же безропотно, как какой-нибудь безмозглый триста восемьдесят шестой «писюк».

Приказывает, чтобы я пошла наверх, в кабинет. И я иду. Приказывает, чтобы я изобразила улыбку номер семьдесят семь, и я ее покорно изображаю. И говорю ему на ухо вкрадчивым голосом номер пятнадцать, прерывающимся от волнения: «Хочешь покататься на своей маленькой лошадке? А то ведь лошадка совсем застоялась». И услышав «Угу», просунув колено между его ног, медленно расстегиваю ему рубашку.

Потом наклоняюсь и провожу влажным языком по животу, по груди, по шее и впиваюсь в его губы. А внизу вовсю хозяйничает уже не колено мое, а бедро — мягкое и жаркое, как южная ночь, под завязку наполненная томлением и звоном цикад (да, блин, я это где-то читала).

И словно царевна-лягушка, я освобождаюсь от кожи халата, швырнув его в жарко пылающий камин. (Он богатый, я знаю, у меня гардероб забит этим добром). И предстаю во всем своем блистательном великолепии!

Ему это нравится, я знаю. Нравится гораздо больше, чем зачуханная Алсу по телевизору. И даже больше, чем Бритни Спирс по видео.

Торопливо, дрожа всем своим роскошным телом (вибрация номер сорок три), я расстегиваю ему брюки. И, задыхаясь, шепчу: «Милый, как же я тебя хочу! Как же я хочу, чтобы ты оттрахал меня прямо сейчас. Оттрахал так, чтобы от счастья у меня в груди разыгрался буйный шторм, а из глаз покатились слезы восторга! Милый, ты это делаешь так, что твоя женщина, твоя Линда просто сходит с ума. О, ненасытный мой! Как-же-я-те-бя-хо-чу!»

И та сука ненасытная, которая во мне живет, говорит, чтобы я села на низкий диван, подняв ноги и откинувшись назад. И я сажусь и поднимаю ноги, и откидываюсь. Он становится передо мной на колени, и я кладу ему ноги на плечи.

О, какой твердый и горячий! Он уже во мне!

И тут я должна вскрикнуть от счастья.

И что-то жарко говорить, все равно что, задыхаясь, давясь словами, содрогаясь всем телом. А потом уже только стонать и вскрикивать. Сладостно стонать и исступленно вскрикивать — от того, что он владеет и царствует. Это Ему приятно. Это Ему очень приятно. Мой сладостный стон и мои жаркие влажные чресла Он любит больше всего на свете. Гораздо больше, чем пиво «Гиннесс».

Еще — стон!

Еще!

Он уже на вершине блаженства!

Еще!

И — вместе с Ним — общий стон — вместе — стон вместе с царем!..

Теперь медленней. Тише. Еще тише. Медленней.

Стоп.

Нежный мокрый поцелуй. Это Ему тоже нравится. Пусть и не так сильно. Он счастлив. Царь.

И обязательно, обязательно прошептать смущенно: «Как же ты это делаешь, как же сладко делаешь! Я просто с ума схожу, милый!»

И после этого послать бешеную суку, которая живет во мне, к чертовой матери.

Ну, да. Вот так я и живу. Весьма постыдно. Нет, секс с Максимом меня ничуть не тяготит. Даже интересно порой смотреть, как он, будучи почти абсолютным варваром, воспринимает «Камасутру» как некое откровение, якобы нашептываемое ему богами. Да, именно так — как божественное откровение. Пусть, дурачок, считает, что до всего своим умом доходит.

Нет, он вполне сносный, а порой и приятный. В нем даже начинает прорезаться, словно первый молочный зубик — я где-то читала — трогательная забота обо мне. «Милая, ведь правда же, это было тебе приятно?» — «Да, милый, очень приятно». — «А скажи честно, ты не устала?» — «Нет, милый, счастье быть с тобой, ну, ты меня понимаешь, способно творить чудеса»…

Что же, этак скоро и влюблю его в себя. Это был бы такой прикол, что, узнай об этом силиконовые программисты, они мгновенно тронулись бы умом.

Ну да, о постыдности моего положения. Как не верти, а этот милый и вполне сносный Максим безраздельно мною владеет. То есть я его вещь. Как стол. Как камин с дровами. Как телевизор. Как ложка какая-нибудь!

Подозреваю, что примерно так же относился бы и к женщине. Да, наверно, и большинство мужчин таковы: «Я дарил ей цветы, покупал дорогие подарки, возил на экзотические курорты и открыл ей привилегированный счет на пятьдесят тысяч долларов. Поэтому она принадлежит мне и никому другому». И намерение освободиться из этой золотой клетки воспринимается как попытка грабежа, как кража со взломом. Отсюда и реакция совершенно дикая: «Караул, грабят!»

Уверена, мужчины ведут себя точно так же, если даже нет ни курортов, ни подарков, ни счета в банке, а есть одно сплошное иждивенчество и пропивание нищенской зарплаты, за которую горбатятся их несчастные жены, уже давно потерявшие не только товарный вид, но и человеческий облик. Как же, блин! Они мужчины, самцы! Венцы, блин, творения!

Но у меня-то гораздо меньше прав на свободу и независимость, чем у любой самой зачуханной женщины. Ее охраняет закон, поэтому ее нельзя убить в порыве приступа собственнической паранойи. Нет, конечно, случается и такое, но за это полагается уголовное наказание.

А вот меня убить можно. Максимум, что за этим последует, так это недоумение окружающих: совсем мужик спятил, лимон баксов топором порубил!

Я даже более бесправна, чем некоторые неодушевленные вещи. Скажем, купит Максим памятник архитектуры, который охраняется государством, и втемяшится ему в голову его разрушить. Допустим, допьется до белой горячки, заложит под четыре угла динамит и нажмет на кнопку — вот и нет архитектурного шедевра. Но потом его посадят. Или могут посадить, поскольку велика вероятность того, что он откупится.

А под меня можно закладывать динамит без всяких опасений и без всяких отмазок.

Даже картину Рембрандта, купленную на аукционе Сотбис, нельзя уничтожить. Потому-то ее, кстати, и не дадут вывезти из Англии. Здесь-то, в России, с полотном можно что угодно сотворить. Но там за такие шуточки придется отсидеть.

То есть нельзя уничтожать многое из того, что тебе принадлежит легально.

Зато с нелегальной собственностью можно делать все, что угодно. Например, можно расправиться со шлюхой, которую тайно, без документов, вывезли в таиландский публичный дом.

Так что я ничем не отличаюсь от подпольной шлюхи!

Вот это-то и унизительно…

Так, стоп. Я, кажется, поняла.

У меня есть цель.

Эта цель — свобода.

В последнее время Максим начал всерьез задумываться о смысле жизни. И, оборачиваясь назад, с горечью констатировал: в его прошлом никакого смысла не было. Все прожитые годы были заполнены лишь чисто механической целеустремленностью, так сказать, слепой прытью машины.

И карабкание по горкомовской служебной лестнице, которое сопровождалось унизительным вылизыванием башмаков вышестоящих «товарищей». И ухаживание за первой женой, которая с первых же встреч ценила в нем не его истинную сущность, то есть все то хорошее, что в нем было, а циничную фальшь, принимая именно ее за сущность. Эта женщина, имея в своем организме некий атавистический орган, нежным звоном отзывавшийся на всевозможные производные от слова «коммунизм», буквально млела, когда Максим говорил: «на пленуме обсуждался вопрос о…», «бюро приняло решение по поводу…», «повестка дня предполагала создание кворума…», «проект циркуляра пришлось долго приводить к…».