Алиса Мун - Кукла

Андрей, давний приятель Максима, был одет почти буднично: вместо полагавшегося в таких случаях костюма на нем были не знавшие утюга мягкие серые брюки и пуловер, под которым, к счастью, была не футболка, а рубашка вполне пристойной свежести. О галстуке речи не было. Но это было отнюдь не хамство и не демонстрация презрения к хозяину, заработавшему свое внушительное состояние вполне новорусскими методами.

Нет, просто Андрей был литературным критиком, и в его среде было принято не то чтобы с пренебрежением относиться к одежде, но внушать окружающим свою независимость от мира бизнеса, застегнутого, что называется, на все пуговицы. Но если бы это была подлинная независимость, то ее не надо было бы столь подчеркнуто акцентировать, выпячивать изо всех сил. В действительности и Андрей, и все его не менее «независимые» коллеги прекрасно понимали, с чьих столов просыпались крошки, которые им позволено клевать.

Регина удачно контрастировала с мужем — уже хотя бы тем, что на ее челе отсутствовала печать павлиньей напыщенности. Была она и мила в меру, и в меру естественна, и вполне добросердечна. И ее изысканное платье, и сияющие серьги, в которых явно угадывалось дебирсовское происхождение, дополняли образ женщины, в которой все должно быть прекрасно. В общем, это была странная парочка: очаровательная умница и пустопорожнее фуфло.

Линда, которая безо всяких объяснений совершенно четко просекла, что этот вечер должен стать чем-то типа смешанного парного поединка на теннисном корте, подготовила свою команду самым наилучшим образом. Максима одела в потертые джинсы и безрукавку ядовитого фиолетового цвета, а на голову повязала бандану с меланхоличными драконами. Сама надела строгое черное платье, скрывавшее все ее прелести. Впрочем, окончательно их не могла бы скрыть даже униформа строительного рабочего.

После взаимных приветствий и гипертрофированных восторгов — Макс, что же ты такую жену скрывал-то! — Так боюсь, что уведет кто-нибудь! Но только, конечно не ты, поскольку у тебя самого сокровище будь здоров какое! — Да, скоро академиком станет! — Ну, Андрюха, так ты тогда мужем академика станешь! Смотри, голубые, не разобравшись, к себе запишут! — сели за стол.

Горели свечи, наполняя зал живым дыханием колеблющихся теней. Отблески эротично вибрирующих язычков пламени прохаживались по хрусталю и фарфору, навевая интимное настроение, что, по расчетам Линды, должно было расслабить ее соперницу. Блюда, которые она приготовила, источали субтропические ароматы, среди которых преобладал аромат номер двадцать девять.

Андрей попытался было с наскоку поухаживать за Линдой, как это принято в лучших домах Барвихи и Жуковки, когда на тарелку дамы кавалер наваливает все подряд своею вилкой и вбухивает в бокал для аперитива столько шампанского, что через пятнадцать минут даме нужно сушить рукава. Однако он получил неожиданный отпор.

— Нет, Андрей, спасибо, — сказала Линда мелодично, в тон звону хрусталя. — У меня жесточайшая диета. Я лучше водочки ебну.

И, весело рассмеявшись, до краев налила немировки в стакан для виски.

Со столь крутым женским шармом Андрей не встречался даже в литературной тусовке. Такой максимализм был присущ, пожалуй, лишь художественной богеме.

Чокнулись за старую дружбу. Мужчины залихватски опрокинули свои рюмки. Регина, словно курочка, отпила несколько мелких глоточков из своего бокала. Линда до дна хлопнула свой стакан.

Максим, оценивший блестяще сыгранную мизансцену, с громадным трудом сдерживал смех. Он-то прекрасно знал, что внутри у Линды есть некий резервуар, довольно вместительный, который она с легкостью и без всяких характерных звуков может опорожнять в туалете. Гости же, считавшие Линду обычной женщиной из плоти, крови и определенной толики блядства, все приняли за чистую монету.

Когда же Линда после второго тоста осушила стакан семидесятиградусного абсента, их изумление достигло крайней степени. Андрей и Регина расширившимися, словно от атропина, зрачками следили за Линдой, которая по-прежнему весело шутила, оставаясь при этом абсолютно трезвой. Не роняла посуду, не икала, не обмахивала разгоряченное лицо снятым за ненадобностью бюстгальтером.

После третьего стакана, на сей раз текилы, выпитой не с солью, а с доброй пригоршней чилли, изумление достигло апогея.

— А что вы на меня так смотрите? — не менее изумленно спросила Линда. — Это древняя китайская методика тренировки самообладания. Мне казалось, что вы, Регина, должны ее знать.

— Нет, впервые об этом слышу, — простодушно ответила Регина. — Я больше специалист по истории китайской литературы. А еще точнее — источниковед.

— О, — оживилась Линда, — это очень интересно. Меня всегда интересовала проблема глухоты древних китайцев. Может быть, немного расскажете нам, дилетантам, что-нибудь про это?

— Я вас не понимаю. О какой глухоте вы говорите?

— Как, разве вы не знаете, что в древности все китайцы были абсолютно глухими? — изумленно всплеснула руками Линда.

— Нет, впервые слышу.

Линда хмыкнула. И прочла стихотворение.

— Надеюсь, вам известно это стихотворение? — невинно опустив вниз глазки, спросила Линда.

Мужчины пожали плечами, а Регина признала в нем древнекитайское стихотворение неизвестного автора, дошедшее к нам из седой старины в корпусе из девятнадцати текстов.

— Ну, и что это доказывает? — поинтересовалась она с чисто профессорской надменностью.

— То, что древние китайцы были глухонемыми. В стихотворении нет ни одного упоминания о каких бы то ни было звуках. Поэт пишет лишь о том, что видит, что обоняет, осязает, пишет о вкусе вина. Но, попав в стольный город Лоян, где грохот должен быть будь здоров какой, он отмечает лишь то, что «шапки и пояса», то есть чиновная знать, не смешиваются с толпой. Следовательно, автор был глух, как пробка.