Брюс Стерлинг - Священный огонь

Двадцатого апреля Майа собрала оборудование для съемки и отправилась к Эмилю. Он уже встал и работал. К двери подошел в заляпанном глиной фартуке.

— Чао, Эмиль, — поздоровалась Майа.

— Чао, — откликнулся Эмиль и снисходительно улыбнулся.

— Я фотограф, — сказала она ему.

— О, как мило! — Эмиль шире распахнул дверь. Она застала в его студии девушку. С длинными, до талии, волосами, в черной ковбойской шляпе, отороченном мехом жакете и узких брюках. Девушка доедала гуляш. Японка. Очень миловидная.

— Я фотограф, — повторила Майа. — Пришла запечатлеть последние работы Эмиля.

Девушка кивнула головой:

— Меня зовут Хитоми.

— Чао, Хитоми. Jmenuji se Майа.

— Он такой забывчивый, — извиняясь, проговорила Хитоми. — Мы никого не ждали. Хотите гуляша?

— Нет, благодарю вас, — отказалась Майа. — Хитоми, вы умеете фотографировать?

— Нет, — твердо ответила Хитоми. — Я путешествую, приехала из Японии, мы терпеть не можем камеры.

Майа расчистила рабочий стол, подстелила тонкий лист фотопластика, который, как хамелеон, тут же стал нужного цвета, и треножник. Белое на белом фоне идеально подходило для съемки фарфора. Косо падавший свет очерчивал скупые силуэты чашек и тарелок. Силуэты других горшков и большие урны образовывали гармоничный ансамбль. Она каждый день думала об этом проекте. И мысленно составила план действий.

Она уже начала оценивать достоинства оптоволокна. С ним можно было сделать почти все, настроить его на любые цвета спектра, направить в любую сторону, придать любую форму и осветить любую точку на любом расстоянии. Мягко подчеркнуть тени. Или придать им выпуклость, скульптурность. Можно было резко изменить атмосферу и снимать совсем в другом стиле, подчеркнуть контрасты.

Новак сказал, что, если она научится обращаться со светотенью, остальное придет само собой. Новак объяснил, что вся тайна состоит именно в светотени. Новак признался, что за девяносто лет не научился как следует обращаться со светотенью и не достиг высот мастерства. Новак рассказал ей еще много разного, а она слушала, как никогда никого не слушала прежде.

Она ушла домой очень поздно, взяла свои записи, накормила кошек актрисы и стала постоянно мечтать о фотографии.

— Хорошо, что вы так отлично разбираетесь в этом деле, — растроганно проговорил Эмиль. — Я не смотрел на некоторые свои вещи, о!.. уже долгое время.

— Прошу вас, Эмиль, не отвлекайтесь от работы!

— Ну что вы, моя дорогая, это же просто удовольствие. — Эмиль помог внести оборудование, передвинул горшки и вообще старался ей всячески помочь.

Ей хотелось бы эти сырые снимки доработать в своей «кошачьей квартире» и прикоснуться к ним волшебной палочкой, но волшебная палочка внушала и страх. Когда на вас снисходит вдохновение, совершенствованию не бывает конца. Знать, когда остановиться, чем пожертвовать, было не менее важно, чем сам процесс съемки. Красота являлась жестким ограничителем. И она отпечатала фотографии на взятом у Эмиля скроллере. Затем смахнула пыль с фотоальбома и аккуратно разложила снимки по местам.

— Они отлично сделаны, — признал Эмиль. — Никогда еще не видел столь правильной оценки моей работы. Думаю, что вам нужно подписаться.

— Нет, вряд ли в этом есть какая-то необходимость.

— Как хорошо, что вы пришли. Сколько я вам должен?

— Все бесплатно, Эмиль. Это ученическая работа. Я была рада попробовать.

— Но вы так умело действовали. Не похоже на обычную ученицу, — искренне сказал Эмиль. — Надеюсь, что вы ко мне еще придете. А мы не работали с вами прежде? Мне кажется, я вас знаю.

— Неужели? Мы с вами встречались?

Хитоми танцующей походкой подошла к ним и обняла своей тонкой рукой Эмиля за плечи.

— Это не ваша работа, — сказал Эмиль, перелистав свой альбом. — Ваши фотографии самые лучшие.

— Возможно, мы виделись в «Мертвой голове», — предположила Майа, едва сдерживаясь, чтобы не выдать себя. — Я туда довольно часто захожу. А вы туда не собираетесь? Там опять вечеринка.

Эмиль с обожанием посмотрел на Хитоми и сжал ее маленькую руку.

— Нет, — сказал он. — Мы с этими тусовками покончили.

— Хорошо бы повидаться с моим старым другом Клаусом, — сказал Новак на честине, когда они вдвоем спустились по улице Микуландска. — Клаус раньше бывал у меня по вторникам.

— Opravdu? — переспросила Майа.

— Честно говоря, эти вторники всегда устраивала Милена. Наши друзья делали вид, что приходят ради меня, но, конечно, без Милены никто бы не явился.

— Это было еще до того, как Клаус полетел на Луну?

— О да! В те дни добрый старый Клаус был совершенно лысый. Он работал микробиологом в Карловом университете. Мы с Клаусом сняли экспериментальную серию ландшафтов — использовали фотоабсорбирующие бактерии… Свет сиял на гелевой поверхности культур. Съемка длилась много дней. Зародыши размножались лишь тогда, когда на них падал свет. У этих образцов были качества органических дагерротипов. В последующие дни мы наблюдали, как эти поверхности постепенно начали изменяться. Иногда, довольно часто, это гниение бывало фантастически красивым.

— Я так рада, что сегодня ты решил пойти к моим друзьям, Йозеф. Для меня это много значит.

Новак коротко усмехнулся.

— Ох уж эти маленькие эмигрантские общины в Праге. Иностранцам может нравиться здешняя архитектура, но они никогда не обращают внимания на нас, чехов. Наверное, если бы мы воспитывали их с раннего детства, то манеры у них были бы получше.

Новак был весел, ироничен, тщательно оделся и причесался и даже потрудился приладить свой протез. Он согласился пойти с ней, потому что она вызывала в нем уважение.

Она начала понимать своего учителя. Он был лукавым, хитрым, мог подольститься, выйти из себя, и эти сосуды обмана, подкупа и злобы были в нем явственны, как плесень в сыре рокфор. Но он не был безнравственным человеком. Он отличался упрямством, оно придавало его характеру привлекательность. Йозеф Новак полностью полагался на самого себя. Он долгие десятилетия жил открыто и вызывающе, а Майа, в глубине души, хотела быть такой. И хотя он не выглядел счастливым, а быть может, никогда и не был счастлив, но обладал завидной твердостью духа и невозмутимостью. Он целиком и полностью был Йозефом Новаком. И останется Йозефом Новаком до своего смертного часа.

Он умрет лет через пять, подумала она. Он не отличается крепким строением, его организм основательно подточили старческие болезни. Он мог бы воспользоваться шансом и продлить себе жизнь, но, очевидно, такой шаг казался ему слишком вульгарным. Йозефу Новаку исполнился сто двадцать один год, и мало кто из его сверстников сумел дожить до этих лет. Он уже казался ископаемым, но Майа по-прежнему испытывала горечь, думая о том, что скоро он может уйти. Новак часто говорил о своей смерти и явно не боялся ухода из этого мира, но ей представлялось, что природа должна позволить такому человеку, как Йозеф Новак, жить вечно. Он был ее учителем, она его очень полюбила.