Брюс Стерлинг - Зенитный угол

Гонсалес заржал.

– Да какая, к чёрту, разница, кто башковитее? Ван снял очки, отложил в сторону. Он попытался глянуть Уимберли в глаза, но без очков различил вдали только две размытые карие кляксы.

Уимберли размашисто, презрительно отвесил ему оплеуху. Это послужило озарением. В единый миг дзенского просветления поселившаяся внутри Вана черная ярость пробудилась к жизни.

Ван рванулся вперед. Он ударил Уимберли всем телом, и тот отлетел, сбив по пути магниевое кресло. Гонсалес отскочил, пригнувшись, и чудесное сиденье с дорогостоящим хрустом полетело вверх тормашками.

Внезапно у Вана перехватило дыхание. Что-то врезалось ему под ложечку. Башмак Уимберли. Мальчишка проворно вскочил на ноги. Короткие жгучие удары. Один – в глаз. Один – по лбу.

Ван вцепился кривыми пальцами в воротник противника и швырнул его головой вперед в единственную лампу на столе. Лампа полетела в сторону. В комнате стало темно.

Стиснув кулаки, Ван ударил в пустоту. Внезапно враг обрушился ему на спину, повис всей тяжестью. Ван шарахнулся назад, прижав врага к стене. Уимберли засипел. Ван отодрал его руку от своего горла. Заскрипели по стене подметки, сильным пинком Уимберли отшвырнул от стены их обоих. Ван пошатнулся, теряя равновесие, пытаясь нашарить опору руками. Рухнул. Ударился – внезапно, сокрушительно, ошеломляюще – об острый угол компьютерного стола. Почувствовал, как проминается скула. Рот вмиг наполнился кровью.

Со зверским ревом он выпрямился. Уимберли споткнулся обо что-то в темноте, размахивая руками. Ван сбил его с ног, вцепился в тощую глотку и треснул головой об пол. Здание содрогнулось. Уимберли отчаянно, по-кошачьи взвыл.

Ван врезал врагу коленом под дых и ударил кулаком в лицо.

Уимберли обмяк.

Что-то тихонько капало.

Вспыхнула лампа.

Физиономия потерявшего сознание Уимберли была заляпана кровью.

– Вставай, Ван! Господи, он отрубился.

– У него кровь, – пробормотал Ван. Изо рта у него выпал осколок зуба.

– Нет, приятель, это у тебя кровь. Ты его кровищей залил. Господи, что с твоим лицом?

Ван поднял руку. Нащупать собственные губы ему не удалось. И щеку. Ничего не было. Только жуткая клякса фарша с кровью.

В приёмном отделении стоял пандемониум. Человеку, которому всего лишь снесло половину лица, приходилось брать номерок и ждать очереди.

Ван прижимал к остаткам физиономии ледяное полотенце. Он не мог дотронуться до пострадавших частей без умопомрачительной боли и ощущения глубинного, космического, чудовищного ужаса. Ему не просто выбили пару зубов. Кости черепа были переломаны, частью раскрошены. Зияющая рана не переставала кровить. Сестры в приемной вызвали челюстно-лицевого хирурга.

Рядом с Ваном сидела девица с похмельными, выпученными глазами и грязными светлыми дредами, залитыми запекшейся кровью. Плечики ее белой блузки тоже были залиты кровью. Изодранную юбку усыпали красные брызги.

– Эй, приятель, у тебя какая группа? – спросила она.

Ван застонал, пытаясь сплюнуть кровь.

Девица открыла обвешанную левацкими значками плетеную сумку, порылась в ней и достала маленькую цифровую видеокамеру.

– Ты был с нами у Всемирного банка, да? Конная полиция догнала?

Ван промолчал.

– Тогда я и огребла – от конных. Очень надеюсь, что кто-нибудь вывесит это всё на «Индимедиа». Тебя никто не снимал? В смысле когда фараоны тебя метелили?

Ван слабо качнул головой. Окровавленная девчонка окинула взглядом окружающий хаос. Приемное отделение походило на бомжатник.

– Интересно, куда отвезли остальных? Не может быть, чтобы мы одни оказались ранены.

Через пролом в черепе Вана хлынула глухая чернота. Он сморгнул от боли.

– Глаза у тебя красивые, – сообщила девица. – Слезогонки не нюхал.

Ван кивнул, не отнимая от лица напитанного кровью полотенца.

– Придется швы накладывать, – сообщила окровавленная девица. – И волосы брить. Но я больше не боюсь, приятель. Я перестала бояться этих поджигателей войны! Потому что власть принадлежит улице. Я ее чувствую! – Она тепло пожала Вану свободную руку. – Улицы наши, брат! Улицы – наши. Они могут проломить башку мне, могут проломить башку тебе, но всем головы не пробьешь. Очень скоро Америка очнется от кошмара. Продажные журналисты лгут, парень. Они все лгут!

Ван нечаянно дернул полотенце. Вместе с тканью отдиралась какая-то жуткая корка. Ледяное онемение взорвалось языками жгучей, страшной боли.

– Знаешь, почему я так счастлива? – спросила раненая. – Потому что сегодня не было реактивных следов в небе! Я проверяла. Я глядела и глядела в небо – оно чистое! Никаких больше химикатов! Ясно, что у них кончаются запасы этой дряни, что бы это ни было. Той отравы, что держит народ в оцепенении!

В глазах у Вана потемнело. Всё вокруг двоилось. До сих пор с ним не случалось ничего подобного. Теперь он понял, почему это выражение стало расхожим.

– После одиннадцатого сентября целых три дня не было реактивных следов, – пронзительно настаивала девица. – Ни одного над всей Америкой! И о чём это говорит? Ты только подумай, что это может значить!

В поле зрения Вана показалось лицо медсестры.

– Вы доктор Вандевеер? А? – Она затянула у него на плече манжету манометра. – Сейчас мы вас примем. Для вас нашлась операционная.

Вашингтон, округ Колумбия, февраль 2002 года

Ван лежал на больничной койке и сражался с электронной почтой. Разбитая его физиономия горела. Кожа растягивалась, точно резина. Как надутая шина, как воздушный шар над «Мейси» [56]. Обломки левого клыка и первого премоляра придерживала тонкая полоска хирургической стали. Ван не мог удержаться, чтобы не пощупать ее кончиком языка. Словно балку в череп вставили.

Дотти написала ему такое мужественное письмо. Она жаловалась, что ей так одиноко и тоскливо. Обещала, что будет вести себя лучше. Писала, что гордится мужем.

Ван перечитывал ее электронное послание снова и снова, пока транквилизатор циркулировал по его жилам. Впервые в жизни он буквально слышал голос Дотти за размытыми пикселями на экране. Он вновь перемотал письмо к началу. Его окутывал несказанный покой. В обыденной жизни Дотти не стала бы повторять одни и те же слова утешения раз за разом, медленно и невнятно, стократ. А больному это так нужно.

Правда, он ещё ни слова не написал Дотти о том, что ему начистили физиономию. И что он ей теперь скажет? Что, если кто-нибудь ей наболтает первым?

Он только что пережил безумное, жестокое, на удивление мучительное испытание ради какой-то дурацкой идеи… такой бестолковой, такой невозможно идиотской… Ван обратил лицо к пластмассовому чемодану с набором шпионских инструментов.