Сергей Потёмкин - Игра в бессмертие

Нарушив молчание, Кэсс прошептала:

— А дальше–то что, Клим?..

— Дальше?.. — рассеянно повторил я. — Дальше будет завтра. Потом — послезавтра. Потом… потом опять будет «дальше». Просто будет. Мы с ним как–нибудь разберёмся.

На секунду отстранившись, Кэсс заглянула мне в глаза и вновь положила на меня голову. Её волосы блестели в свете пульсара, будто он желал их коснуться. Если так, то я его понимал.

Мне вдруг вспомнилась фраза, прозвучавшая прежде, чем мы стали близки: «… я сама не знаю, кто я …»

Господи, какая же она глупая!..

А кто мы все — обитатели этой несчастной планеты, бесчисленные клетки чудовищного организма, именуемого человечеством? Погрешности мироздания — или часть некоего вселенского плана? Творцы своих судеб — или рабы неизбежности? Обречённые сгинуть на смертном одре — или имеющие шанс шагнуть в Вечность?..

Вопрос «кто я» задавали себе немногие (по крайней мере, всерьёз) — и ещё меньше тех, кто нашёл ответ. Кэсс ничем не хуже нас, живущих в реале… Уже хотя бы потому, что его себе задаёт.

— Я ведь здесь навсегда… — тихо проронила Кэсс.

— Не только ты, — ответил я. — Любой, кто входит в виртуальность, становится её рабом. Разве это не «навсегда»?

Кэсс помотала головой — хотя это не так–то просто, когда лежишь на чьей–то груди.

— Клим, у тебя есть реал… Хороший он или плохой, но ты можешь выйти…

— Могу, — подтвердил я. — Но в мой реал лучше не выходить. В нём давно уже пусто.

Мы снова какое–то время молчали — и я будто услышал немые вопросы, которые Кэсс не решалась задать.

И почувствовал потребность на них ответить.

Отдав шёпотом команду, я открыл интерфейс.

В «Дворге» нет инвентаря, но мой дворговский аватар принадлежит к классу универсалов, так что в прочих сегментах инвентарь открыть можно. В нём лежат вещи, не относящиеся к играм.

Личные вещи.

Я коснулся ячейки, где была фотография.

Фото выросло в размерах, став голограммой: у озера стоит мальчик, держа пойманного карася. Взгляд лучится восторгом, на который способны только дети.

Кэсс невольно улыбнулась и тихо спросила:

— Твой сын?..

— Ванька… — отозвался я. — День рожденья… Семь лет.

Это фото я не открывал долго, боясь смотреть на него. На другие Ванькины фотографии я смотреть тоже боялся, но на эту — особенно. Светлый радостный день, август, солнце и зной… Я бы просто обжёгся тем потерянным светом, безрассудно решившись в него заглянуть.

Но зато я всё помнил.

Ванька что–то тараторил, держа бедную рыбину и гордясь уловом, а я искал удачный ракурс. Жалко, что в кадр не попала Лариса: моя бывшая жена взошла на пригорок, чтобы снять нас обоих. «Летающие» смартфоны тогда только появились, и мы всё снимали вручную.

Карась, который был у Ваньки (как и два его собрата, угодившие в ведро), должен был стать нашим обедом, но мы всё пережарили. Типичные горожане, редко выбиравшиеся на природу… Даже к платным водоёмам в паре километров от МКАД.

Но потом мы поехали в торгово–развлекательный комплекс (один из переживших конкуренцию с ВИРТУСом) и оторвались по полной: сходили в кафе, посмотрели кино, сыграли в квест. Сын вдоволь пострелял в тире, который вначале счёл скучным: любой тир в его глазах проигрывал виртуальности. Но после двух выстрелов было бы проще отнять львёнка у львицы, чем у Ваньки — арбалет.

Это был прекрасный день.

А через год Ванька умер.

— Рак мозга, — тихо сказал я. — Мы многое можем лечить, но не всё. Для мозга протезов ещё не придумали.

Кэсс нашла пальцами мою ладонь. Удивительно, но мне стало легче.

Конечно, я не мог рассказать ей всего.

Как рассказывать про месяцы адской борьбы, когда мы с Ларисой стали седеть? Про обманчивое время надежды (болезнь тогда вроде бы отступила) — и новый кошмар, ещё хуже предыдущих? Про безысходность и желание уже не проснуться?..

О таком говорят в фильмах, а в жизни молчат. Настоящее горе словами не выразишь.

Но об одном рассказать следовало: о том, почему я взял из вещдоков опикрафол. О том, почему развёлся с Ларисой (точнее — она со мной). Я знал, что если промолчу, Кэсс ни о чём меня не спросит, но это путь в никуда: незаданные вопросы — мины замедленного действия… Их лучше сразу обезвредить.

Поэтому я произнёс:

— Когда стало ясно, что надежды уже нет, я подключил Ваньку к ВИРТУСу. Ему нельзя было, а я всё равно подключил…

Я боялся, что Кэсс от меня отстранится — но она прижалась плотнее.

Она всё поняла…

— Оставался всего месяц… — продолжал я. — Даже с обезболиванием и снотворным это был бы месяц мучений. Поэтому я взял тот чёртов опикрафол и…

— Клим, не нужно… — прошептала Кэсс. — Не оправдывайся…

Но я должен был закончить:

— Лариса тогда в больницу слегла — сдали нервы… А сиделку я выгнал, чтобы не помешала. И мы с ним два дня играли… Он не помнил, что болеет: вообще забыл про реал… думал, всё вокруг взаправду. Всего–то полтаблетки понадобилось…

Кэсс молчала, но осуждения в её молчании не было: только боль. Моя боль, которую она разделяла.

— Там была одна игра — межсегментарная… — я невольно улыбнулся, но даже безумец не счёл бы ту улыбку весёлой. — Надо было пройти квест в семи разных сегментах: выполнить семь заданий и узнать семь цифр. Нам с Ванькой дали мел и деревянную скрижаль — якобы из храма какой–то богини: на той скрижали мы цифры записывали. Если бы записали все семь, нам открылся бы какой–то секрет. Но мы дошли только до пятой…

Я осёкся, однако нашёл в себе силы продолжить:

— Из–за ВИРТУСа ухудшилось кровоснабжение в поражённом участке мозга. Я знал, что так будет… пошёл на это осознанно, понимаешь? Да и сейчас бы пошёл… — голос мой дрогнул, но я сказал правду: жестокая правильность того выбора у меня сомнений не вызывала. — Мой сын прожил меньше, чем мог бы прожить, но он не страдал. Он играл и был счастлив… Играл до последнего…

Я умолк, а Кэсс гладила мои волосы. Пульсар беспардонно лил на нас синеву.

Через какое–то время я снова заговорил:

— Мне дали условный срок: не за опикрафол — я ведь вернул б о льшую часть таблеток, а за Ваньку… Лариса подала на развод. Она ни в чём меня не винит, но жить вместе мы уже не смогли, — прижимая к себе Кэсс, я полушёпотом признался: — Потом я пил почти полгода — даже продал оставленную дедом квартиру. А ещё вымещал в виртуальности свою злость: заходил в те сегменты, где кровь льётся рекой, и пачками крошил монстров — будто они в чём–то виноваты… Шёл туда, где можно драться, и бил всех подряд, пока не избивали меня. Думаю, это стало зависимостью, как спиртное… Но одна зависимость спасла меня от другой — потому что без игр я бы спился окончательно, — мои губы скривились в мрачной усмешке. — А в один прекрасный день я кое–что понял. Это случилось, когда я взглянул на свои статы. Раньше–то я их не открывал — они меня вообще не заботили. А тут открыл… И обнаружил, что они офигенно высокие. А я ведь и цели такой не ставил! Тогда–то я и осознал, что увлёкся — или подсел… и что играю я теперь больше, чем пью. Ну а когда кончились деньги, занялся менторством… правда, сначала всего в двух сегментах: в тех, что хорошо знал. Вот так всё и завертелось, — вдохнув запах волос, щекотавших мне шею, я закончил: — Мне не нужен реал, Кэсс… разве что из–за кухни с ванной. Мой реал здесь — как и твой…