Генри Олди - Нюансеры

— Я из-за границы, — зачем-то объяснил Алексеев Федотову-младшему.

Оправдываться было нелепо, да и не за что. Напротив, вся труппа должна была благодарить его за подмену Южина. Следовало промолчать, жаль, не получилось.

— Я месяц в дороге. Я устал.

Федотов криво улыбнулся:

— Мама больна, — он пожал плечами: мол, всякое бывает. — У нее тридцать восемь градусов температуры. Инфлюэнца, третий день. Полагаю, от Южина заразилась.

«Тренировка, — подумал Алексеев. Краска стыда залила ему щёки, миг назад белые как мел. — Выдержка. Дисциплина. Вдохновение от Аполлона? Напрасно, батюшка! У Аполлона своих дел достаточно».

Дома его ждали десять казней египетских. Отец бушевал, усадьба сотрясалась от его справедливого гнева. Любимовку впору было переименовывать в Головомоевку. Спасли актёрствующего шпиона пресловутые семнадцать страниц — план реорганизации производства.

— Слияние, — громко произнес Алексеев.

Вклиниться в отцовский монолог ему удалось с трудом.

— Что — слияние? Какое ещё слияние?!

— Слияние с нашими основными конкурентами. Я говорю о компании Вешнякова и Шамшина…

— Продолжай.

Отец внезапно успокоился.

— Оснащение фабрики современными машинами, — развивал успех Алексеев. — Освоение производства позолоченной нити. Она выглядит, как золотая, при этом стоит гораздо дешевле.

— Я тебя слушаю.

— Перестраиваем старые цеха…

— Для этого понадобится новое здание.

— Двухэтажный корпус. Котельную и кузнечную мастерские размещаем отдельно.

— Почему отдельно?

— Они шумят и загрязняют воздух. Далее мы радикальным образом меняем технологию волочения и покрытия изделий благородными металлами. Новые машины обеспечат нам снижение себестоимости продукции и увеличение производительности труда.

— В два раза? В три?

— В десять.

— Это беспочвенные мечты.

Взгляд отца противоречил сказанному. Глаза его уже горели огнём, хорошо знакомым сыну.

— Осваиваем новые рынки, — Алексеев сделал вид, что не расслышал. — Персия, Турция, Индия, Китай. Мода на золотое шитьё у них устойчивей пирамид.

— Рассмотрим на правлении, — буркнул отец. — Там и решим, сможешь ли ты, шалопай, впоследствии возглавить семейное дело.

«Возглавить, — подумал Алексеев. — Когда ещё это будет?»

— Вот увидишь, — он хлопнул отчётом по столу, — это непаханое поле…

Урожая, взращённого на этом поле, отец не увидел. Он застал самое начало пахоты: расчеты, сметы, закладка фундамента нового здания. Спустя полгода после рязанских гастролей, в январе девяносто третьего, Сергей Алексеев-старший — потомственный почетный гражданин, коммерции советник и директор правления промышленного торгового товарищества «Владимир Алексеев» — скончался в возрасте пятидесяти семи лет.

— Здесь останови.

— Та шо ж вы, пан ясный? Бачь, яка ожеледь, га?! Я, ить, вас до само̀го вокзалу вiдвезу!

— Сказал — здесь сойду.

Миша Клёст глянул по сторонам, заприметил на краю площади магазин готового платья и соизволил пояснить:

— В дорогу кое-что купить надо.

— О, тодi зовсiм iнша справа, — извозчик сдал назад в прямом и переносном смысле слова. С ловкостью, выдававшей большой опыт, он натянул вожжи, вынудив лошадь совершить воистину балетный пируэт, и в снежном вихре подогнал сани ко входу в магазин. — Тiлькы вы обережненько, га? Як потiм через леваду, тьху ты, через площу пiдете, стережыться! Бачылы, ить, як склызько?

Подтверждая сказанное, на площади случился казус: баба с двумя кошёлками грохнулась на лёд. Толстые ноги в валенках взлетели выше головы, закутанной в платок так, что она напоминала кочан капусты. Из кошёлок посыпалась купленная на рынке снедь.

У Миши заныл ушибленный вчера копчик.

— Благодарю за заботу, голубчик. Вот, держи.

— Ить, дякую, пане…

Щедро расплатившись с извозчиком, Клёст выбрался из саней и направился к магазину. Встал, делая вид, что изучает манекены в витрине. Ничего покупать он не собирался. После бессонной ночи в голове, как в мятом ведре, тяжко бултыхался раствор цемента. Колени подгибались, взгляд мутился, мир вокруг подёргивался туманом, уплывая вниз по течению, и вдруг прояснялся, делался неправдоподобно резким, звонким. Болели глаза, ломило в висках. Мишу бросало то в жар, то в холод. «Заболеваю», — с вялым беспокойством подумал Клёст. На здоровье он не жаловался, уже и забыл, когда болел в последний раз. И вот на̀ тебе! — одна ночь без сна, и раскис, как мартовский сугроб под солнцем.

Ночь он провёл в трактире. К гулянкам до утра здесь привыкли, никого не гнали — лишь бы клиент ел-пил да по счёту платил. Приличное заведение сыскалось в Гостином дворе, в получасе ходьбы от вокзала — Миша решил пройтись, а когда передумал, не нашёл извозчика. Народу в трактире оказалось немного: в центре гуляла компания бородатых купцов, каждую минуту требуя то водки, то холодца с хреном, то бараний бок; через два стола от них сосредоточенно напивался чиновник средней руки — дымил папиросой, уставясь в одну точку, потом наливал стопку из ополовиненного штофа, выцеживал мелкими глоточками, не меняясь в лице, и снова замирал аллегорией вселенской скорби. Из закуски у чиновника имелось блюдце солёных груздей, да и к тем он едва притронулся.

Клёст занял столик в дальнем углу, пристроил саквояж под ногами и спросил гусиный choucroute garnie , малый графин водки и холодных закусок на усмотрение. Принесли грузди, как чиновнику, селёдку с луком, запотевший графинчик. Первая рюмка пошла ласточкой. Закусив груздем, Миша закурил и откинулся на спинку полукресла. «С утра на вокзал, взять билет куда угодно — и прощай, губернский город Х. Пересадка, другая — и здравствуй, Оленька, здравствуй, новая жизнь!»

Потом был choucroute garnie — под звучным названием крылась миска квашеной капусты с кусочками тушёной гусятины, шпиком и сардельками; были вареники, которые Клёст заказывать не собирался, но почему-то заказал; был горячий чай — топили в ресторации хорошо, но Миша никак не мог согреться. Особенно зябли уши — хоть водкой их растирай, право слово! Был второй графинчик, затем ему предложили комнату с девочкой, но Миша отказался — знаем мы ваших девочек, проснёшься утром, а саквояж тю-тю! От комнаты без девочки он тоже отказался, а к утру решил, что зря.

Всё равно ведь заснул, прямо за столом.

Никто его не побеспокоил, и саквояж был на месте. Голова гудела — не столько от водки, сколько от дурного сна. Что ему снилось, Миша не помнил, но свято верил — дрянь. Его знобило, Клёст выпил горячего чаю, расплатился и выбрался на улицу. Пора было убираться из города к чёртовой матери.

Лихорадка лихорадкой, а суматоху у вокзала Миша углядел загодя, от магазина. Как и не было ночи, всё вчерашний вечер на веки веков, аминь. Кучками толпились зеваки: переминались с ноги на ногу, сплетничали, курили, мешая морозный пар изо ртов с табачным дымом. Сновали жандармы и полицейские чины: одни торопились в здание, другие выбегали навстречу, перебрасывались скупыми репликами и спешили дальше. Кого-то допрашивали прямо на улице, возле обледенелых ступенек. Трое городовых в шинелях солдатского образца и мерлушковых шапках, чёрных с красными кантами, прохаживались туда-сюда с показной ленцой, демонстрируя служебную бдительность. Из боковых дверей вышел какой-то совсем уж важный чин, оправил расстёгнутую, подбитую мехом генеральскую шинель, накинутую на плечи поверх мундира; жестом подозвал к себе жандарма…