Генри Олди - Нюансеры

— Берегись, ваше благородие!

— Что ещё?

— Тут ступеньки. Обледенели, мать их…

Спотыкаясь, оглохнув от шума, втянув головы в плечи, они выбрались на Архиерейскую леваду, так и не привыкшую к гордому имени Привокзальной площади. Отец Алексеева помнил леваду сущим болотом, через которое весной и осенью бросали дощатые мостки — иначе не переберёшься, завязнешь в трясине. Здесь пасли скот, а на огородах выращивали овощи для святых отцов, стоящих во главе местной епархии. Сам Алексеев левады не застал, город выкупил её у церкви, когда Алексееву исполнилось шесть лет, но позже отец привез пятнадцатилетнего гимназиста Костю в город Х — сперва не сюда, а в Григоровку, на вокзал уже потом — и площадь в том дождливом апреле вполне сгодилась бы и для выпаса овец, и для рядов бокастой капусты.

Оглянувшись, Алексеев едва не упал и помянул Господа всуе. Скромное двухэтажное здание, каким он помнил вокзал, из замухрышки превратилось в натурального Еруслана Лазаревича — раздалось вширь, выросло вверх, раскинуло ярко-желтые, как летний одуванчик, крылья. Центральную часть богатыря венчал красный шлем — купол, более уместный на церкви, нежели на вокзале. Ветер крепчал, снег буйным смерчем вился над куполом, и казалось, что вьюга-насмешница воздвигает над храмом прогресса сияющий крест.

— Куда багаж нести, ваше благородие? На конку?

— На биржу [8] Место стоянки извозчиков называлось биржей. . Где сейчас извозчики стоят?

— Ванькѝ [9] Ванька̀ми звали извозчиков. В городе Х это звучало не как «ва̀нька», а как «ванько̀». -то? А там же, где и прошлый год. Идёмте, тут рядышком.

Он оглянулся во второй раз. Конечно, не надо было этого делать. Во всякой порядочной сказке оглянулся — пропал. «Что я вижу, — подумал Алексеев. — Что?» Вечер. Вокзал. Желтые, местами недокрашеные стены. Купол цвета кирпича. Вьюжный крест. Суета на ступеньках у входа. Вызывающе пустая площадь. По краям, в кулисах, сгущается первая, ещё робкая тьма. На переднем плане, у рампы — носильщик с приезжим. Надсадно гудит паровоз, уходя в депо. Из левого крыла здания, ослабленный стенами, доносится шум строительства. «Я знаю, как это выстроить понарошку — так, чтобы получилось взаправду; нет, лучше, чем взаправду. Я знаю, я этого не сделаю. Я больше никогда не стану этого делать».

«Я что, всё-таки принял решение?»

Похоже, что да.

Он смотрел на вокзал так, будто прощался с жизнью. Не с жизнью вообще, а с одной из дорог, открывшихся витязю. Может быть, это и значило для Алексеева: с жизнью вообще.

— Куда едем, барин?

— На Епархиальную.

Низкие сани. Гнедая кобыла. На спине — снег горой.

— Три гривенника.

— Шутишь? Я за двадцать копеек в Москве езжу.

— Далеко ездишь? Со двора, небось, на улицу?

— Из Денежного переулка в университет.

Извозчик добродушен, мягок, развалист. Рубаха-парень. В годах, но крепок. Хоть в сани запрягай, вместо кобылы. Борода лопатой. Упала на грудь, блестит серебром.

— Так то в Москве, барин, — хмыкает он с таким великолепным презрением, как если бы говорил не о Москве, а о замшелом Глухорыбинске в Серпуховском уезде. — У вас там переулки Денежные, улицы Рублёвые. А у нас жизнь простая, бедная: пуд овса — семьдесят копеек, кобылу подковать — десять копеек с ноги. Три гривенника, и поехали.

— Два.

— Хочешь дешевле, езжай на конке.

Синий армяк ношен и переношен. Свисают длинные полы. Тумба складок на заду. Из подбива наружу лезет вата. Треух свирепо лохмат. На плечах, на шапке — снег.

«Подробности — главное, — утверждал Гёте, знаток ангельских хоров и дьявольских ухваток. — Подробности — Бог».

— Топай пешочком на Екатеринославскую, — извозчик машет рукой через всю площадь, в сторону моста. — Там у них стоянка. Пять копеек по прямой, семь с пересадкой. Тебе на Епархиальную?

Он переходит на «ты». Мол, чую, что клиент соскакивает. Чую и нимало тем не беспокоюсь.

— Да.

— До Ветеринарной довезёт. Дальше пешком. Ты, главное, не замёрзни, пока дождёшься. Редкие они ввечеру, эти конки. Нет, ты глянь, а! Метёт, аж страшно. Скажешь, весна? Зима, чтоб её черти взяли.

— Два гривенника с пятаком.

— Садись, барин, уговорил. Ножки укутай, там у меня овчинка лежит.

— Медвежьей полости не припас?

— Медвежья у нас только болезнь. Вижу, ты торговаться мастак, аж завидно. Купец, а? С виду и не скажешь, с виду прямо твое превосходительство…

— Канительщик.

— Ну, не хочешь говорить, и не надо. Эх, сани, едут сами!

Пошли, поехали, полетели. Кобылка тянула на славу. По Екатеринославской, мимо Дмитриевской церкви, пожарной каланчи, музыкального училища. Из окон училища, несмотря на позднее время, звучало фортепиано: ноктюрн Шопена. Вплотную к саням — еле увернулись! — прогрохотали железные колеса. Конка, запряженная парой храпящих коней, шла по маршруту. Опаздывала: кучер выжимал из упряжки последние соки. Зимний вагон с бортами и крышей был битком набит пассажирами, как бочка — селёдкой. Позади свисали мальчишки, брызгали заливистым хохотом. Алексеев втайне порадовался, что взял «ванька̀». Говорить об этом вслух не стал: извозчик и так всё понимал наилучшим образом.

Свернули у «Гранд-Отеля». Выбрались на Николаевскую площадь: биржа, полиция, Дворянское собрание. В окне Волжско-Камского банка, ярко освещённом электричеством, маячили служащие: три-четыре человека, отсюда не разглядеть. Воздев руки к потолку, они переглядывались со значением. Мизансцена была высокопарной и нарочитой — такими грешат провинциальные театры.

— Что это они?

Извозчик оглянулся через плечо:

— Не могу знать. Присягу, должно быть, принимают.

— Присягу? Какую?

— Не могу знать.

— Из солдат? — спросил извозчика Алексеев.

Банковские служащие уже перестали его интересовать. С площади сани бодро вылетели на Сумскую улицу, мощеную крупным булыжником, и Волжско-Камский банк скрылся из виду.

— Так точно, вашбродь! — отрапортовал извозчик, помолодев лет на двадцать. Речь его изменилась, из добродушной превратившись в казённую. — Фельдфебель Черкасский, Двенадцатый драгунский полк. Из кантонистов [10] Кантони́сты — несовершеннолетние рекруты, обучавшиеся в военных кантонистских (гарнизонных) школах. Это же название относилось к финским, цыганским, еврейским или польским детям-рекрутам. мы…

— Так у тебя же, небось, пенсион?

— Есть пенсион, как не быть. Сорок рублей, грех жаловаться.

— Что же ты извозом промышляешь? Сидел бы дома, пил бы чай.

«Сорок рублей, — отметил Алексеев. — Красильщик на шерстомойне получает тридцать. Бутафор в театре — пятьдесят. Учитель гимназии — восемьдесят пять. Действительно, можно пить чай».