Сергей Алексеев - Молчание пирамид

— Много… Если по всей земле, так не счесть. Никитка из-за стола встал, пилотку на голову.

— Пошли со мной!

— Куда?

— На волю!

— Не могу.

— Почто же?

— Так и быть, тебе, как брату, скажу… Я тут невесту свою жду. Сам-то к ней прийти не сумел в срок, вот теперь и мытарюсь…

— На воле подождешь!

— Нет, я сюда ее вызвал. Она ведь еще дитя совсем, девять годков всего. Придет, а меня нет, — взгрустнул Ящерь. — Два года уговаривал — едва уговорил родителей, чтоб отпустили ко мне в лагерь…

— Ты что же, и женишься на ней?

— Мала она еще, чтоб замуж выходить. Вместе жить станем. Мне ведь еще надо жену свою воспитать, научить. Потом и жениться. Здесь хорошо, никто не мешает. Я тут первый раз свободу почувствовал.

— Ты что, рехнулся? Кто ее сюда пустит?

— Сама придет, как ты пришел.

— Слушай, Ящерька, да кто же она такая, невеста твоя?

— Богиня…

— Нет, это я понимаю. Сама-то кто будет? Из каких?

— Земная пророчица, именем Ящерица.

— Ладно, жди, — согласился Никитка, видя, что брат заговаривается. — Ты мне укажи-ка место, где клад спрятан. Поблизости тут есть?

— Должно быть, есть, — говорит Ящерь. — Но указать не могу. Нельзя без нужды клады указывать.

— Да у меня нужда знаешь какая? А у матери нашей, тетки Анны? Живот от лебеды раздулся, до сих пор в лесу жилы рвет…

— Так ты ее освободи, пусть дома сидит. Сам работать иди.

— Не дают подходящей работы. Неужели я, офицер и орденоносец, быкам хвосты крутить пойду? Нет, Ящерь, говори, где клад откопать.

— Эх, брат, жалко мне тебя и тетку Анну. Помог бы… Да ведь клады и мне не открываются, если нужды нет.

— Ладно, — стал хитрить Никитка. — Раз тебя здесь за предсказателя держат, предскажи-ка мне судьбу. Как у меня жизнь сложится?

— Это смотря как ты пожелаешь.

— Я, конечно, желаю себе хорошую жизнь.

— Тогда тебе сейчас уходить надо, — сказал Ящерь. — Скоро часовой дырку найдет, где ты пролез, тревогу подымет и начнется шмон.

— Это ты спровадить меня хочешь?

— Уберечь хочу. Не уйдешь через минуту — возьмут и посадят с ворами. Обид не вытерпишь, в драку бросишься и зарежут тебя, Никитка. Вот и вся судьба.

— А если уйду? — не так-то просто испугать фронтовика.

— Это опять как сам захочешь.

— Ну а поточнее?

— Уйдешь — отца родного увидишь, как домой вернешься. Он тебя по правильной дорожке направит — послушайся его. Тогда и кладов не нужно будет.

Никитка не поверил, однако и сам понял, дольше оставаться нельзя, полез в свою дырку, сказав напоследок, мол, как невеста твоя придет, на свадьбу позови, очень уж хочется взглянуть, что это за пророчица такая — посмеяться хотел над братом. Но только выскочил из зоны, тревогу подняли, с собаками побежали — лай, крик, стрельба, да ведь он от немцев уходил и от азиатов ушел.

Приехал он домой и точно: сидит в избе отец родной, Артемий, про которого думали, сгинул в тайге у кержаков, всю войну ни слуху ни духу. Сидит в гимнастерке, старшинские погоны на плечах, а орденов да медалей вдвое больше, чем у Никитки.

И бритый, одни усы оставлены.

Начал сразу про Ящеря расспрашивать, выслушал и говорит:

— Как Ящерь решил, пусть так и будет. Он лучше всех знает, как надо жить.

— Сдается мне, тятя, он умом тронулся. И ты ему потакаешь. Он ведь сидя в лагерях, все невесту ждет, девочку девяти лет, и жениться мечтает!

— Нельзя судить, Никитка, о том, что нам, слепошарым, недоступно. — сказал Артемий. — Это ты над ним смеешься со зла, что клада тебе не указал.

Никитке такие разговоры не по нутру были.

— Ладно, тять, про себя скажи! Оказывается, в сорок первом еще, зимой, нагрянул в потаенный скит военкомат с милицией, добровольцев набирать. Застали врасплох, а снег глубокий, без лыж не убежать, ну и взяли всех мужиков и парней, веревкой связали и повели на сборный пункт. Артемий выдал себя за старовера и записался Арсением Мошниным — тогда кержаки в тайге жили не считано и документов не имели, как назвался, так и есть. Какая разница, кого под каким именем убьют?

Хочешь, не хочешь, пришлось воевать, а поскольку Артемий ничего плохо делать не умел, трусить не привык, стрелял метко и маскироваться научился, пока в бегах жил, то определили его в снайперы. Он всю войну и валил немцев десятками. Мог бы и сотнями, да сильно высовываться нельзя: представят еще к Герою и начнется разбирательство, кто да откуда. Еще докопаются, что он беглый враг народа и конвойного убил, сразу шлепнут.

Был у них на фронте подобный случай…

— Не в силах больше так жить, — пожаловался он сыну. — Душа развернуться не может, как заяц, под кустом сидит. Я ведь и не я вовсе, получается. Мне надо в Горицкий бор идти.

— Ты что же, тять, умирать собрался?

— Да если б собрался, так на фронте бы взял да умер, — говорит Артемий. — Высунулся из окопа или ворохнулся на позиции и на тебе пулю. Сам же знаешь… Мне положено сидеть в Горицком бору, а я не могу. Не пускает меня, войти не дает. Должно, извратил свою судьбу чужим именем. Поправлять дело надо, пойду сдаваться властям.

— Да будет тебя, тятя! — стал было увещевать Никитка. — Документы выправили настоящие, поезжай куда-нибудь и живи себе. На что тебе в бор-то идти?

— На фронте загадал: живым выйду, остатки жизни в бору проживу, — уклонился от ответа Артемий. — А не пускает чужое имя! Вот и хочу вернуться назад, Никитка, к тому, что на роду написано.

— Тебя же посадят!

— Главное, чтоб не кончили. Я привычный, отсижу.

— А что мне посоветуешь? На хорошую работу не берут из-за тебя, а в леспромхоз я больше не желаю.

— Ты найди-ка свою матушку Любу, чую, жива она, — говорит ему Артемий. — И больше от себя не отпускай, береги. Она тебя научит, как жить. А если меня оставят на этом свете, отсижу и к вам приду. Нет, так на том встретимся.

С тем встал, поклонился и подался в уездные органы. Никитка до околицы за ним плелся, просил остаться — один ответ:

— Иди мать ищи! Не ходи за мной!

Отстал, долго глядел вслед и, понурый, возвратился: ни от брата, ни от отца чего хотел, не добился. Опять нарядился в гимнастерку с наградами и поехал он в город Омский. Вдруг работа достойная подвернется или девка красивая городская встретится — деревенских-то много, да все после войны будто пожеванные. А денег ни копья, из трофеев два пистолета немецких осталось, в деревне же их не продать, не берут за свою цену. На квартиру кое-как встал, по базару побродил, думал, медаль толкнуть, но там этого добра навалом и таких, как он — пруд пруди, за чекушку отдают, а в цене только хлеб и сало. Подходит к нему какой-то хмырь.

— Что продаешь, фронтовичок?

— Ничего, отстань…

— Трофейная пушка есть? За тыщу куплю. Никитка про себя ахнул, но виду не подал.