Екатерина Лесина - Одинокий некромант желает познакомиться

…как ты живешь?

…надеюсь, ты здоров. Молюсь за тебя. Я и супруг милостью Божьей тоже здоровы и пребываем в благоденствии, чего и тебе желаем.

Выходит, не было благоденствия.

— Ее муж пару месяцев, как умер, — Наталья подошла к столу, на котором возвышались бумажные горы. Она что-то искала, перекладывая листы с одной горы в другую и обратно. — Она тебе не писала?

— Нет.

— Она тебя боится.

— Меня?!

Вот уж кому не стоило бояться.

— Тебе она представлялась малышкой, но Елена была достаточно взрослой. Она многое видела.

…и в тот день уцелела не иначе, как чудом.

— И я понимаю, что ты хотел для нее счастливой жизни, что ты старался. И возможно, мне стоило бы подумать о ней, а не только о себе, но меж нами никогда не было особой близости, да и сомневалась я, что мое общество — это то, что ей нужно.

Письмо она нашла, отряхнула от прилипших песчинок и протянула Глебу.

Знакомый почерк.

Буквы бисерные, с завитушками, сами по себе украшение. И пахнет от письма сладко, духами. Этот запах уцелел среди прочих, и Глеб улыбнулся.

В последний раз он видел Елену на ее свадьбе. Незадолго до того, как вновь отправиться к границе, потому как только там он чувствовал себя спокойно. Кто знал, что этим разом все будет иначе. Впрочем, тогда, на свадьбе, Глеб не думал о границе. Он видел сестру такую невероятно счастливую, воздушную. И тогда ему показалось, что хоть кто-то да уцелел.

Ошибся?

Письмо было…

— Ты знала, что она оказалась в такой… ситуации? — тихо спросил Глеб.

…долги.

…разорение. Особняк, который пришлось продать. И недовольная родня, не желавшая принять в доме еще одну приживалку.

— Все к тому давно шло, — Наталья забрала лист. — Я отыщу ей тихую обитель…

— Это все, что ты готова предложить?

— Это все, что ей надо.

— Ты уверена?

Наталья сцепила руки.

— Я уверена, что это единственное, что я могу для нее сделать. И мы уже говорили. Она готова к тому исходу.

— Ей следовало написать мне.

— Говорю же, она тебя боится. Ты слишком похож на отца, — Наталья отошла к окну, и золотистый свет витражей лег на ее лицо. То вдруг показалось не пухлым, а болезненно одутловатым. — Все идет своим чередом, Глеб. Не надо сопротивляться.

— Как тогда?

Поджатые губы. И подтянувшийся подбородочек.

— Знаешь, что мне всегда было интересно? — Глеб прикинул, успеет ли обернуться за день. Должен… проклятье, свет или тьма, или все разом, но он не позволит обращаться с сестрой подобным образом.

Боится?

Пускай.

Ей вовсе не обязательно жить с ним. Видеться. Разговаривать. Он купит ей дом или доходное поместье, где поставит толкового управляющего. Управляющие отчего-то опасались связываться с темными магами, предпочитая честность.

И пусть себе живет.

Пусть и дальше шлет открытки свои и те нелепые пустые письма, поддерживая видимость родственной связи. А коль уж захочется ей уйти от мира, то не от безысходности.

— Почему вы молчали… или нет, если бы вы молчали, может, его и вышло бы остановить раньше. Но нет! Вы… матушка, ты… Аксинья, Слава… вы, как одна, твердили, что я лгу. Что я обижен на отца, поэтому и выдумываю несусветное. Вы выставляли меня даже не лжецом, а…

Боль заставила замолчать.

Острая игла в груди, которую, как ему казалось, Глеб давно извлек. Ан нет, сидит, никуда не делась.

— Ладно, в первый раз я подумал, что вы боитесь. Матушка за вас, а вы за себя. Я пытался убедить, но… сложно поверить, когда с проверкой приезжает старый приятель проверяемого, верно?

…от того первого раза остался привкус соли, которой его накормили, после заперев. Жажда — отличное наказание для глупого мальчишки.

— Я тогда едва не умер.

— Но не остановился.

…год… год, за который Глеб успел так далеко войти во тьму, что порой сам себе казался частью ее. А еще ему удалось дотянуться… тогда он почти поверил, что выйдет.

У отца ведь не только друзья имелись.

Кто же знал, что и врагам нужен повод. Веский повод. Куда более веский, чем слова капризного мальчишки, продолжающего уверять, будто бы родной отец способен…

— И вы снова промолчали… и в третий раз, когда… не важно. Почему, Наталья? Почему вы…

— Потому, что любили.

— Кого?

— Его, — Наталья коснулась щеки, смахнув невидимую слезу. — Мне жаль… мы пытались объяснить, но ты не готов был слушать. Не готов был принять. Он… теперь я понимаю, каким чудовищем он был, но там и тогда… он умел подобрать нужные слова… убедить… я была его девочкой. Драгоценной маленькой девочкой, которую он и только он умел любить правильно…

Боль расползалась.

Наверное, если здесь и сейчас Глеба разобьет приступ, то все для него закончится. Или в кабинете, или в тихой монастырской больнице, закрытой для людей посторонних.

О нет, ему обеспечат уход.

И за душу помолятся. Здесь весьма охотно молятся за душу. Что до тела, то кому оно надо, такое слабое?

— Он никогда не насиловал. Он убеждал. Мы были не жертвами, мы были его женами.

— Что?

— Перед тьмой… мне было десять, когда он надел кольцо…

— Я не помню, чтобы…

— Конечно, нет, глупенький. Ты… ты был его наследником, но и только. Если бы ты показал больше усердия, если бы занимался тем, чем следовало, а не тем, что тебя не касалось, мы бы все… и да, Глеб, я была счастлива! Там, тогда…

— А мать…

— Она состарилась. Ей следовало бы уйти.

— Куда?!

— Какая разница? Он бы отпустил. Он предлагал ей приданое для монастыря. А если она осталась… если мешалась со своей обывательской моралью, то… — Наталья провела по лицу ладонями, стирая уродливую маску. — Я… не могу вспоминать о том времени. Разумом я понимаю, что она была права, что ты был прав, но… отказаться от той любви… никто никогда не любил меня столь сильно.

— Потому что ты никому больше не дала шанса.

— Думаешь? Я… не только я… потом и Ксинья. Мы помогали сестрам войти в круг. Мы учили их… наставляли… готовили принять свою судьбу.

Глеб потер грудь, боль не уходила. А сердце не спешило остановиться.

— Это ли не высшая степень единства? А ты… ты требовал предать семью. Мы знали, что другие не поймут, что… если кто-то узнает, то нас разлучат. И мы просто не могли допустить этого.

— Все?

— Что? — Наталья запнулась. — Тебе дурно?

— Сама как думаешь?

— Для темного ты чересчур впечатлителен.

— То, что ты говоришь… остальные тоже так считали?

— Остальные?

— Младшие. Слава и… другие… они тоже были счастливы? Любили?

Она смотрела долго, и тишина тянулась, мучительная, выматывающая душу. Обещающая, что, когда этой души вовсе не останется, Глеба ждет покой.

— Понятия не имею. Им было велено молчать. Для их же блага.

Глеб закрыл глаза.

Время.