Карина Шаинян - С ключом на шее [СИ]

— А моей вот десять, — сказала Ольга и замолчала. Как нам тогда, хотела сказать Яна, — но синяк под глазом запульсировал, будто предупреждая, и она промолчала. Хватит на сегодня драк…

В прихожей забрякал звонок, и все вскочили. Ну вот и все, подумала Яна, глядя в спину побежавшего открывать отца. Вот и все. Она наклонила голову набок, прислушиваясь к негромким фразам, доносящимся из прихожей. Что-то там шло неправильно, — папин голос звучал удивленно, а Пионера вообще почти не было слышно — так, невнятное, смутно знакомое бормотание. Она различила слабый, полный отчаяния всхлип — до дядь Юры, похоже, дошло, что все кончено… «Не смейте рыдать! — смущенной скороговоркой выпалил папа, — прекратите немедленно рыдать, как не стыдно!» Что это он с ним на вы, равнодушно подумала она. Вздохнула, готовясь к неизбежной суете и нудным объяснениям. Жаль, с Ольгой не вышло нормально поговорить… Как только дядь Юра окажется в руках тех, кому положено, — тонкие ниточки, вновь протянутые между ними, разорвутся навсегда. Истлевшая пряжа из собачьей шерсти распадется, доеденная временем. Яна уже слышала, как с тихим треском лопаются ее волокна.

Видимо, Ольга думала о том же. Она сплела руки, выламывая пальцы, и быстро проговорила:

— Знаешь, он с моей мамой… а я не знала. Только сегодня поняла. Я бы… не знаю, что сделала бы, если бы тогда… Страшно даже подумать, что я могла сделать…

Яна кивнула и почесала искусанные штанами ноги.

Она просыпается рано, намного раньше, чем можно, и какое-то время лежит с закрытыми глазами, почесываясь и прислушиваясь к шуму воды и папиному похрапыванию. Потом дверь в ванную хлопает; быстрые шаги — теть Света пошла на кухню. Папа всхрапывает, стонет и начинает ворочаться.

Яна притворяется спящей. Это трудно: страшно хочется почесаться и в туалет. Наконец папа выбирается из кровати и, кашляя, выходит из комнаты. Яна сладострастно скребет руки и плечи, изнывая от непривычности собственной, до последнего шрамика знакомой кожи, пока не слышит водопадный грохот сливного бачка и почти сразу — плеск воды в ванной и тюленье фырканье. Она выползает из-под одеяла, натягивает поверх ночнушки халат и, не открыв толком глаз, продолжая почесываться, бредет в туалет. Застиранный до невесомой нежности халат за ночь оброс колючей собачьей шерстью. Прикосновение ткани кусает, как новый свитер, напяленный на голое тело. Пальцы становятся влажными, и она в испуге вытягивает руки перед собой. Каемки ногтей стали черными от крови. Похолодев, она проводит кончиками пальцев по предплечью и вместо гладкой кожи нащупывает горячие, твердые, как расчесанные комариные укусы, блямбы. Яна отдергивает пальцы, задирает рукава и смотрит на свои руки.

Рук больше нет. Они превратились в две распухшие, раскаленные сосиски, покрытые бугристой мозаикой багровых волдырей с кровавыми полосами расчесов. Поскуливая, Яна тянется одернуть рукав, чтобы не видеть этого кошмара, но чесаться хочется сильнее. Ногти сами по себе исступленно дерут волдыри.

Так ее и застает теть Света: в коридоре, под дверью сортира, не способную перестать чесаться.

При виде этих вареных сосисок теть Света издает невнятный звук и отступает на пару шагов. Щурится, пытаясь на расстоянии рассмотреть волдыри.

— Это что такое? — почти кротко спрашивает она, и Яна поднимает на нее круглые глаза. — Ну-ка на кухню…

Она открывает дверь и держит ее перед Яной, вжимаясь в стену, и это пугает еще больше. Яна застывает посреди кухни, вытянув распухшие руки. Теть Света так и остается в дверях. Окидывает Янку внимательным, почти испуганным взглядом.

— Быстро в поликлинику, — говорит она. — Бегом.

Кофта на вырост, рукава которой еще вчера пузырями надувались на ветру, теперь обтягивает руки туго, как бинт, и жжется, как миллион кусачих муравьев. Яна хочет бежать, но от бега штанины елозят по ногам, и там тоже начинает чесаться. Она идет быстрым шагом; главное — не трогать лицо, не трогать лицо; воздух колюче елозит по щекам, губам, глазам, и от его касаний в них тоже зарождается зуд. Топая по безлюдным в такую рань улицам, Яна пытается сообразить: значит ли это, что пока можно не уходить из дома? Но зуд не дает думать. Он как покрывало в мельтешащую черную крапинку, наброшенное на мозг. К моменту, когда Яна добирается до поликлиники, все ее тело горит. Это не муравьи. Осы. Яна заскакивает в вестибюль детской поликлиники так живо, будто надеется оставить их снаружи, но миллиарды крошечных злых ос забились под одежду, и никакие двери их не остановят.

Внутри почти пусто; лишь на дальнем диванчике сидят несколько мам с совсем маленькими, да плавает в полукруглом окошке регистратуры суровое лицо с синими веками и кирпичными щеками. Яна понимает, что должна подойти к этому зеленовато-ледяному, мертвенно светящемуся окошку и попросить — талончик? Медкарту? Она не представляет. На нее наорут, что пришла без родителей, а сама не знает, что делать. Яна стоит столбом посреди холла; осы доедают ее, но она не смеет чесаться на глазах у этого строгого врача, поглядывающего на нее из-за стекла.

За спиной грохает дверь; Яна слышит легкие шаги, и больничный запах отступает перед нежным ароматом духов. «Ну что ж ты встал на дороге, мальчик», — говорит ласковый голос, и рука с ярко-красными ногтями мягко прикасается к плечу, отодвигая Яну в сторону. Она оборачивает залитое слезами лицо, и женщина в светлом плаще, красивая, как в кино, насмешливо улыбается.

— Ну и чего мы ревем? — спрашивает она. — Уколов боимся?

С отчаянной решимостью Яна задирает рукава и сует руки-сосиски прямо ей под нос.

— Господи боже! — восклицает женщина, отшатываясь, и бессознательно проводит ладонью по поле плаща. — Стой здесь, никуда не уходи!

Цокая каблуками, она подходит к регистратуре, и Яна навостряет уши. «Краснуха… — слышит она. — Корь… карантин… дочка той, ну, которая в экспедиции погибла… Нигдеева, да. Две? Кажется, Лиза… да посмотрите вы год рождения!.. Конечно, бокс, вы еще думаете?».

Она разворачивается с медкартой и ключом в руках и бросает:

— Иди за мной.

Они спешат длинным коридором с темно-зелеными стенами мимо кабинетов, таблички на которых Яне ни о чем не говорят, — из врачей она знает только терапевта и хирурга, к которому ходила в шесть лет, когда ушибла коленку так, что две недели хромала. Добравшись почти до конца, они останавливаются у двойных белых дверей с узкими и мутными стеклянными вставками. «Стерильный бокс N2», — написано на большой черной табличке. Женщина в плаще отпирает двери и пропускает Яну вперед.

Она озирается. Бокс довольно большой, но в нем нет ничего, кроме пустого коричневого стола, заляпанной краской табуретки и маленькой кушетки, обитой дерматином.