Карина Шаинян - С ключом на шее [СИ]

— Еще похмелять этого выродка, — лицо Виктора Саныча перекашивает от гнева. — Туда и дорога… Ему же вышку не дадут, скажут — невменяемый… Как тебя зовут, девочка?

— Ольга.

— Ишь, какая серьезная — «Ольга», — усмехается дежурный. — Посмотри-ка на нее!

Ольга сердито дергает носом. Виктор Саныч оглядывает ее с ног до головы. Задерживается на дырке на коленке. Откровенно принюхивается.

— Ты из интерната, Оля? — спрашивает он. — Детдомовская?

Кровь бросается Ольге в лицо.

— Ничего я не детдомовская, — сердито говорит она. — И вообще я пришла сказать, кто убийца, вам не надо, что ли?

Дежурный возмущенно набирает воздуха в грудь, и Виктор Саныч жестом останавливает его.

— Ну, рассказывай, — велит он. — Ты молодец, нам сейчас любые показания на вес золота.

— Этот дядь Юра убивает, — выпаливает она, и Виктор Саныч удивленно задирает брови. — Этот… Аресьев… Арсенев… Юрий… не знаю я его отчества! Он в Институте работает.

Дежурный вдруг всплескивает руками. Торопливо и почти беззвучно шепчет Виктору Санычу, — и удивление на лице следователя сменяется холодным презрением.

— Варсенев, — жестко говорит он. — Юрий Андреевич Варсенев, геолог, кандидат наук, который засек тебя с дружками, когда вы били лампочки в подъезде и которого вы, малолетняя шпана, обложили матом, когда он велел вам прекратить.

— Неправда, — произносит Ольга одними губами.

— Ты хоть понимаешь, что творишь? Хочешь оболгать человека, сломать ему жизнь, чтобы отомстить за подзатыльник?

В голове у Ольги — звон, донесшийся из подъезда за секунду до того, как дядь Юра погнался за ними. Стеклянный звон бьющихся лампочек…

— Я не… мы не били… все не так! — кричит Ольга.

— А как? — ледяным голосом спрашивает Виктор Саныч. — Ну-ка объясни мне, почему ты обвиняешь порядочного человека, когда настоящий преступник уже пойман?

Ольга открывает рот — и молчит. В голове звенит, в голове бродит человек-ворона с колокольчиком, — выходи, выноси ведро, похорони секреты навсегда. Завали мусором черный глаз Коги. Закопай Деню, Егорова и Грушу. Спрячь навеки Голодного Мальчика, который не хочет в детдом, и Янкиного папу, стреляющего ему прямо в живот, и Янку, Янку, которая тоже не хочет в детдом, спрячь… В голове пахнет помойкой.

— Что делать будем? — с отвращением спрашивает дежурный, и Виктор Саныч брезгливо пожимает плечами:

— Родителей вызывай и в детскую комнату, пусть Валентина ей пока объяснит, что такое клевета. А, еще лампочки эти… хулиганство… Надо на учет ставить.

— Нет, ну до чего наглая шпана пошла, — изумленно качает головой дежурный, и Ольга видит, что он в ужасе. Они оба в ужасе — это ясно хотя бы по тому, что на нее даже не орут. — Это до чего же надо быть бессовестной…

— Оформляй, — бросает Виктор Саныч и выходит, обтирая руки платком с таким видом, будто потрогал тухлую рыбу.

Мусорный колокольчик в голове надрывается так, что вот-вот расколется череп. Нити собачьей шерсти выскальзывают из рук и без следа растворяются в тумане.

— Странность мира восстановлена, — холодно произнесла Янка, и Филипп удивленно вздрогнул. Янка отрешенно смотрела на черное зеркало Коги, лежащее под ногами — едва уловимо искаженный круг, зависший в пространстве под необъяснимо неправильным углом. Филипп не решился окликнуть Янку; оставив ее позади, он прошел еще несколько метров вперед по тропе. Справа мелькнула клетчатая тряпка. Филипп присел на корточки и раздвинул цепкие ветки.

Скрипичный чехол расползся на влажные лоскуты. Он лежал здесь так давно, что почти истлел, и березовые кустики проросли насквозь. Из-под тряпок проступала выбеленная дождями и ветром фанера, торчали скрученные в спиральки проволочки — две серебристых и две медных. Филипп осторожно приподнял один из лоскутов; из-под него выбежал толстый черный жук, и стало видно — остатки лака, страшные черные трещины на деке, исказившие изящные прорези-эфы, завиток грифа, в углублениях все еще рыжий и блестящий, как халцедон. Смотреть на скелет скрипки было неприятно, как на откопанного покойника, и Филипп аккуратно пристроил лоскут на место.

— Так и лежит, — равнодушно сказала за спиной Янка. Филипп дернулся всем телом и вскочил на ноги. Попытался найти слова утешения — и тут же понял, что они не нужны. Янка щурилась сквозь клочья тумана на берег озера. — Наверное, нам надо туда, — сказала она. Филипп кивнул, и они принялись спускаться к воде.

Дядь Юра скрючился на песке, закрыв голову руками, и тихо рыдал, булькая и шмыгая носом. От него несло потом и нестиранной одеждой. Ольга стояла над ним, сотрясаясь от ярости. Услышав шаги, она бросила на Филиппа с Янкой бешеный взгляд и отвернулась.

— Да где же он, — прошипела она, сжимая кулаки. — Где он шляется?! Пусть сожрет его наконец, пусть нажрется, пусть подавится… — она вытянулась в звенящую струну, так что на шее проступили синие жилки, и заорала: — Эээээй! Ты! Еда! Я еду привела! — она прислушалась к шороху капель в кедровой хвое. Дядь Юра застонал, загребая обломанными ногтями песок, словно пытался закопаться. — Эй! — снова заорала Ольга. — Я пришла, как обещала! Я соскучилась! Выходииии! Еда! Хавчик… Почему он не выходит?!

— Потому что мы взрослые, — тихо ответил Филипп, и его затылок вдруг свело от нахлынувшего предчувствия. — Он нам на глаза не покажется…

Янка вдруг встрепенулась.

— Да еще… — пробормотала она. — Я же отобрала у него трубку. Он и не смог бы…

— Да не нужна ему трубка, — огрызнулась Ольга, — очнись! Я сама видела, как он без трубки жрет…

Так вот куда делся Груша, подумал Филипп. Голодный Мальчик никогда не пробирался в город. Филипп зря скрывался от зеркал, дядь Юра зря всматривался в детские лица… Все зря…

Дядь Юра громко всхлипнул, и под его носом надулся и лопнул желтый пузырь соплей. Янка нервно хихикнула; дядь Юра поднял голову, и она затихла. Улыбка исчезла с лица, будто стертая тряпкой. Янка заворожено уставилась в его глаза; Филиппу захотелось тряхнуть ее за плечо, крикнуть, чтоб отвернулась, — но тут дядь Юра сел и неторопливо обтер рукавом щеки. Его лицо, только что похожее на серый, опухший, бессмысленный кусок мяса, вдруг снова обрело человеческие черты, и Филипп содрогнулся, увидев неглупого, незлого, слегка расстроенного бытовыми неприятностями человека.

— Ты меня сюда привела, — спокойно, почти интеллигентно проговорил дядь Юра, глядя на Янку. Он выглядел совершенно нормально, и только загребающие песок пальцы никак не могли остановиться. — Ты меня заманила сюда, — сказал дядь Юра и негромко добавил: — Как не стыдно.

Щеки Янки побурели, и Ольга громко шмыгнула носом. Пальцы дядь Юры наконец перестали шевелиться, собрались в горсть. Он тяжело поднялся, до последнего опираясь на землю, и выдернул руку из песка. Перед Филиппом мелькнуло что-то длинное. Блестящее. Покрытое бурыми, как от нефтяной пленки, пятнами.