Карина Шаинян - С ключом на шее [СИ]

— Конечно, не поможет! — горько рассмеялась Ольга. — Нас тогда пороть надо было, тогда! Чтобы вели себя нормально, а не шатались, где попало…

— Нас и пороли, — криво ухмыльнулась Янка, и Ольга вскинула голову, стиснула зубы, словно в ожидании удара.

— Мало пороли! — яростно выкрикнула она. — Надо было больше… надо было в кровь лупить, чтоб не лезли…

Янка, пристально глядя на нее, порылась в кармане, достала пачку сигарет. Вытащила одну, повертела в руках, затолкала, сминая, обратно. Вслепую пошарила по лавке, нащупала бутылку с водой. Медленно отвернула крышку, покусывая губу.

— У тебя дочка, — негромко сказала она. — Ты ее порешь?

Лицо Ольги смялось, как тряпка, и Нигдеева прищурилась, подалась вперед.

— Думаешь, она не в маму пошла? Думаешь, не станет шляться где попало?

Тело сработало само — включились рефлексы, давным-давно побежденные, задавленные, под колокольный звон отданные хмурому мусорщику вместе с драными спортивными штанами, вечно забитым носом и привычкой вертеть пальцем у виска. Мозг впал в ступор, но тело двигалось; глаза быстро пробежали по площади — никто не видит; левая рука дернулась вперед, вцепилась в рыжие волосы; нога лягнула тощую голень. Шокированная, Ольга будто со стороны наблюдала, как ее кулак неумолимо плывет в лицо этому существу, — и испытала новый, еще больший шок, когда кулак соприкоснулся с вещественной, теплой, очевидно живой плотью. Ольга вскочила, готовая получить сдачи, ударить вновь, готовая и к драке, и к погоне. Хотелось сбросить с головы чертов платок. Хотелось развернуть плечи и сорваться на бег, — за Нигдеевой или от нее, не важно, — лишь бы рвануть, лишь бы — ровный, широкий бег, она так любила бегать, и даже сейчас мало кто мог за ней угнаться…

Удар отбросил Нигдееву на дальний конец лавки; вода взвилась из бутылки высокой переливчатой струей, с плеском опала на асфальт, и время пошло своим чередом. Ольга, ахнув, прижала ноющий кулак к губам.

Янка неловко возилась на лавке, пытаясь привстать, нелепо вздрыгивала ногами. Ей не хватало опоры, но вместо того, чтобы задействовать руку, она продолжала держать над головой бутылку воды. Эту несуразную позу — на спине, с задранной рукой, с искаженной от боли физиономией — Ольга видела десятки раз. Падая, Янка всегда машинально поднимала руку, чтобы не разбить хрупкую скрипку.

Наконец Нигдеева догадалась опереться на локоть свободной руки и поднялась.

— Круто, — пробормотала она и аккуратно потрогала багровое пятно на скуле пальцем. — Такого я точно не ожидала.

— А чего ожидала? Хлеба-соли? — выплюнула Ольга.

В голове гудело, но страх окончательно ушел. В кого бы ни превратилась Нигдеева за эти годы — сделать она ничего не могла. К Ольге возвращалась нормальная жизнь. Наплывала привычной пеленой, скрадывающей слишком резкие звуки, слишком яркие краски, острые, опасные углы. Мимо шла знакомая молодая пара, усердные прихожане, — они удивленно посматривали на двух женщин, напряженно стоящих по разные концы скамейки. На ближайшей к церкви лавочке шушукались, бросая на Ольгу подозрительные взгляды, две старушки, завсегдатаи, большие поклонницы батюшки. Ольга нагнулась поближе и прошипела:

— Еще раз полезешь ко мне или моему ребенку — я тебя ментам сдам. Вот они обрадуются!

Янка отшатнулась, и Ольга широко ухмыльнулась от мстительной радости.

— И к Фильке не лезь, — добавила она. — Он занят, в дурке лежит с очередным обострением.

Ольга поправила сбившийся на затылок платок. Повела плечами, будто осваиваясь в свежевыстиранной, чуть севшей одежде, и с достоинством двинулась ко входу в церковь.

Яна проводила взглядом Ольгу, которая, путаясь в юбке, торопливым, но мелким шагом устремилась к церкви, и осторожно потрогала набухающий под глазом желвак. В голове гудело, и синяк ощущался как прилипшая к скуле горячая свинцовая блямба. Она приложила прохладную бутылку с водой, заранее зная, что это не поможет: синяки у нее появлялись даже от легких толчков, а рука у Ольги осталась тяжелой. Яна так и не успела решить, куда пойдет дальше, но ясно понимала, что разгуливать по городу, освещая округу багрово-фиолетовым фингалом, нельзя: слишком заметно. А быть заметной ей сейчас не хотелось.

Так и прижимая бутылку к скуле, в которую уже толкалось что-то злое и горячее, Яна вышла за ворота и наугад двинулась в сторону почты.

Она долго щурилась на хаос вывесок на фасаде. Задуманные пронзительно яркими, они быстро выцветали в этом городе до мертвенных зеленых и синих оттенков. Надписи большей частью и вовсе исчезли, — местные дизайнеры предпочитали красный, который первым погибал в неравной битве с ветром, солью и влагой. В конце концов, отчаявшись разобраться в синюшной мешанине, Яна наудачу вошла внутрь.

Здесь все еще пахло темным полированным деревом и сургучом — обломками сорванных с посылок лепешек с буковками по кругу. Они так походили на шоколад, что хотелось немедленно сунуть их в рот, — что Яна и проделывала каждый раз, начисто забывая о пресной горечи и разочаровании. Иногда попадались и красные кусочки — страшно ценные; такие Яна прятала в карманы, где их быстро перетирали в пыль камешки, монетки и неизвестные, но страшно нужные железяки.

Запах остался прежним — но само почтовое отделение теперь ютилось в дальнем конце просторного зала; остальное место занимали, отделенные от вестибюля стеклянными дверями, магазины и магазинчики. Оглядевшись, Яна двинулась вправо — туда, где когда-то стояли ровным рядом деревянные кабинки для междугородних звонков.

(На улице тьма, воет буран, но внутри жарко натоплено. Яна сидит на подоконнике, медленно болтая ногами и сонно наблюдая, как снег на валенках превращается сначала в блестящие круглые капельки, а потом — в темные пятна. От батареи поднимается сухое тепло. Лизка дрыхнет в санках, пристегнутая ремнем, похожая на кулек в огромном платке поверх шубки. Закинула голову так, что по раскрасневшейся щеке течет слюнка. К соседнему подоконнику привалились папа с теть Светой; папа осоловело моргает, а теть Света злится, что пришлось встать в такую рань. Сейчас семь утра, — а значит, в далеком городе на материке, где живет папина сестра, тетя Лена, — одиннадцать вечера. У нее еще вчера, а здесь уже завтра. Раз в три месяца папа, теть Света, Яна и Лизка приходят на почту, чтобы позвонить в прошлое.

Из громкоговорителя под высоким потолком раздается гудок. Яна вздрагивает. Папа поднимает голову и выпрямляется.

— Москва, пятая кабинка, — произносит металлический женский голос. Замотанный в черное дядька, которого Яна до сих пор не замечала, развалистой рысью бежит к пятой кабинке, срывает трубку и яростно орет, пытаясь свободной рукой закрыть дверь: