Карина Шаинян - С ключом на шее [СИ]

Эта сосредоточенность. Как будто в Юркиной голове наступил полный, небывалый штиль, и в этой тишине он пытается расслышать… что-то.

…Обрывистое плато облито серым пасмурным рассветом. Наверх через заросли ольхи ведет единственная тропа, засыпанная почерневшей от влаги листвой. На ней отчетливо видны чуть заплывшие медвежьи следы. Нигдеев азартно трет руки:

— Обратных нет. На брусничнике жир наедает.

Юрка, не слушая, смотрит на часы. Сосредоточенно обдумывает что-то свое. Толку от него нет, и Нигдеев жалеет, что не нашел себе другую компанию.

Плоская возвышенность тянется на несколько километров; ничем не сдерживаемый ветер свистит в ушах. Здесь исчезает и след, и сама тропа: впереди сплошь сфагновая марь, заросшая ровной, будто стриженой березой чуть выше щиколотки. Местами верховое болото разбивают ржавые выходы руды, мелкие бугры и овражки; брусника покрывает вылизанный вечным движением воздуха камень, как брызги багровой эмали.

Мокрые порывы бьют в лицо, унося прочь запахи людей. Нигдеев обводит дымчатый горизонт хозяйским взглядом. Где-то по плато бродит медведь, которому некуда уйти, кроме как обратно к тропе. Добыча. Зверь. Матерый. С подхода возьму. Забыв о спутнике, Нигдеев мысленно перебирает старые, пропахшие порохом и табачным дымом слова, от которых замирает в груди и блаженно щекочет в горле.

От крутого подъема пересохло во рту. Нигдеев, заранее кривясь, бросает в рот горсть брусники. Тут же до боли сводит челюсти, слюна струйками бьет в небо, а потом кислота сменяется чайной сладостью болот и морской горечью. Тот же вкус наполняет сейчас пасть медведя. Это странно и хорошо. В этом есть что-то древнее: стать зверем, чтобы убить зверя. Нигдеев шевелит ноздрями; он чувствует себя вольным дикарем, способным уловить в сплетении запахов густую медвежью струю.

— Эх, хорошо, — тоскливо говорит Юрка и снова смотрит на часы. — Так бы и остался здесь, не возвращался бы.

— Что, со скандалом ушел? — спрашивает Нигдеев.

— Да нет… не то что бы… — Юрка неуверенно качает головой. — Глупостей всяких навыдумывала. Она в последнее время совсем… Манеру взяла: ляжет мордой в стенку и лежит. Дома бардак, мелкий визжит, а ей хоть бы что. Я ей говорю — ты бы хоть посуду помыла, на кухню не зайти, — молчит. А я что поделаю? Обещал, что вечером в кино сходим. Сейчас какой-то французский идет, бабам такие нравятся. Может, повеселеет, — он качает головой, будто не веря сам себе. — Спиногрыз ее доводит. Ни поговорить теперь, ни… ну, этосамое. Домой идти неохота…

Нигдеев сочувственно шевелит бровями. Юрка сдирает с головы шапку и тянется всем телом, до хруста, до судорожного привизга, шумно втягивает носом воздух — и обмякает, тускло улыбаясь, будто разом лишившись всех мыслей. Скверная, необъяснимо тревожащая улыбка; от ее вида у Нигдеева противно сосет под ложечкой.

— Смотри, мозги выдует, — ухмыляется он.

Юрка легкомысленно смеется и подхватывает с земли черно-ржавый обломок железной руды. Пошарив по карманам, выуживает маленький пухлый ключ с простенькой бородкой. Смотрит на него с изумлением, будто не понимая, что это и откуда взялось, — и тут же, будто вспомнив о чем-то, мрачнеет. Нигдеев узнает ключ от шкафа. У него тоже есть такой. Жидкие замки на тяжелых, как надгробные плиты, лакированных дверях может открыть ребенок с игрушечным ножиком. Их никто и никогда не использует; ключи бессмысленно торчат в своих скважинах, оставляя синяки на предплечьях и цепляясь за одежду. Совершенно незачем таскать их с собой.

Все еще хмурясь, Юрка подносит ключ поближе к куску руды и разжимает пальцы. Неуловимо быстро ключ устремляется к камню и прилипает со звонким металлическим щелчком.

Звяк! Неуместный звук болезненно бьет по барабанным перепонкам, и Нигдеев морщится.

— Никогда не надоедает, — радостно говорит Юрка, отколупывая ключ.

Звяк!

— Перестань, спугнешь, — хмурится Нигдеев. — Пойдем уже. Он, наверно, у восточного края кормится.

— Кто? — удивляется Юрка и тут же спохватывается: — Ах да…

— Охотничек, — буркает Нигдеев и идет вперед, по щиколотку проваливаясь в мягкий мох и царапая брезентовые штаны корявыми березовыми сучьями.

Они то обходят участки трясины, поросшей обманчиво-сухой серебристой травой, то сворачивают в сторону, приняв за след вмятины во мху. Высматривают в бинокли среди бурого ковра березы — такое же бурое пятно медведя. Через пару-тройку километров линзы становятся совсем мутными, и Нигдеев впервые за последний час, а то и полтора просто оглядывается по сторонам.

— Ну вот, приплыли, — говорит Юрка со странным, почти ликующим облегчением.

Нигдеев сплевывает. Плато на глазах затягивает туманом. Серые клочья задевают кустарник, а из-за края плато прет уже серьезное — плотные клубы цвета синяка, с ослепительно-белой кромкой поверху.

— Мдааа, — тянет Нигдеев. — Намек понял.

— Давай-ка спускаться, — напряженно говорит Юрка. Нигдеев кивает. Медлит, закуривая, — заботиться, что дым спугнет зверя, уже незачем. Туман густеет и распухает, как яичные белки под венчиком, и уже не видно не то что края плато — кривой лиственнички десятком метров левее. Юрка делает пару шагов и смущенно замирает.

— Что-то я направление потерял, — через силу признается он. Нигдеев оглядывается — и насмешливая улыбка сползает с лица.

— Придется ждать, пока растащит, — говорит он. Туман на глазах поедает пространство, оставляя лишь мертвенную белизну.

— Чем… растащит? — тихо спрашивает Юрка.

Ветра нет. Ветра вообще, совсем нет; полный штиль; абсолютная неподвижность. Впервые за годы Нигдеев не слышит свиста в ушах; он повисает в незнакомом, пустом, мертвом мире. Он тянет ноздрями безжизненный воздух — и не чует ничего, кроме ужасающе невыразительного запаха воды.

Юрка тревожно смотрит на часы. Удивленно морщит лоб:

— Вот черт, встали…

— Мои тоже, — отвечает Нигдеев. — Магнетит кругом… Не надо было вообще брать, теперь только выкинуть.

— Как ты думаешь, это надолго? — шепотом спрашивает Юрка. Нигдеев пожимает плечами. Думает почему-то о Юркиной жене — как она ждет неведомо чего, всегда одна, с орущим ребенком на руках, в чужом, пасмурном, насквозь продутом городе, и ветер бьется в окна, ломится в голову, выстуживает душу; ветер ноет, кричит, рыдает, изо дня в день, из года в год, — а потом вдруг затихает, и наступает мертвый штиль. Нигдеев трясет головой, отгоняя образ серой от тоски женщины, глядящей широко раскрытыми глазами в пустоту за окном.

— Ни разу такого не видел, — говорит он. — А ты?

Юрка качает головой, и его физиономия принимает сосредоточенное, почти отсутствующее выражение. Знакомое выражение, означающее: у нас проблемы, и это серьезно.