Карина Шаинян - С ключом на шее [СИ]

Звяк. Звяк. Ему снится взломанный шкаф с разгромленными полками. В распахнутой дверце поблескивает вывернутый с мясом замок. Мертвая женщина, в голове которой навсегда затих ветер, лежит лицом к стене, глядя в туман. Рядом с ней ползает ёкай, катает игрушечный уазик прямо по серому покрывалу, наброшенному на ее истощенное тело.

Звяк. Звяк. Звяк.

Нигдеев открывает глаза, и Юрка с виноватым видом прячет ключ за спину. Все тело ломит; ободранные ладони горят огнем. Нигдеев тяжело поднимается на локте и видит, что ничего не изменилось. Мертвый штиль. Непроницаемый туман. Кривая веточка, протянутая из ниоткуда.

— Как ты думаешь, сколько времени? — спрашивает Юрка. — Я вроде недавно вернулся — а вроде и давно, не пойму никак. А то я, знаешь, Наташку обещал в кино сводить, сказал, буду как штык…

Нигдеев молчит, и Юрка, задумчиво оттопырив губу, подносит ключ к камню. Отпускает. Звяк. Отпускает. Звяк. Звяк.

Что-то трогает лицо Нигдеева. Что-то скользит сквозь волосы, касается мочки уха, невнятно шепчет в голове. Почти беззвучно присвистывает.

Юрка сжимает в кулаке ключ и ошалело вертит башкой.

— Растаскивает! — говорит он. — Глянь, Саня, растаскивает!

Белое вокруг — сереет, темнеет, становится прозрачным, как таящий снег. Белое — нет, уже жемчужно-серое, неуловимо-розоватое, закатное — шевелится, извивается и распадается на безобидные клочки. Покряхтывая и опираясь о камни — одними пальцами, чтоб не задевать ободранные ладони, — Нигдеев встает, кренясь влево. Осторожно переносит вес на правую ногу. Колено отзывается болью — но не так чтобы сильной, вполне терпимой. Нигдеев выпрямляется, и мокрый ветер хлещет его по глазам.

— Как ты думаешь, сколько времени? — спрашивает Юрка. Нигдеев щурится на подсвеченные красным тучи над краем плато.

— Полседьмого где-то, — говорит он. — Собирай шмотье, минут за сорок до машины дохромаем.

— Покурим? — предлагает Юрка. Нигдеев лезет из-за руля. Они дымят, привалившись к железному боку машины. Юрка беспокойно шарит глазами по светящимся через одно окнам. Ветер, несущий снежную крупку, раздувает огоньки спрятанных в ладони сигарет, срывает искры, щедро рассыпая их по подмерзающей земле.

— Свет горит? — спрашивает Нигдеев.

— Нет. Спят уже, наверное, — рассеянно отвечает Юрка и отбрасывает сигарету. — Всего-то на пару часов опоздал, как ты думаешь, это ж ничего? Должна понимать! Поднимешься?

— Колено же, — Нигдеев отводит глаза. — Давай, послезавтра на работе увидимся.

— Покеда, — бросает Юрка, подхватывает рюкзак и ружье. Губы плотно сжаты, между бровями залегла внимательная складка. Словно туман так и не разошелся. Словно туман поджидает в темной квартире, за створками взломанного шкафа. Юрка очень, очень сосредоточен…

И после вылазки на Коги. Как собран и внимателен он был после Коги…

Нигдеев тряхнул головой. Юрка был всего лишь одиноким, давным-давно разведенным, ненужным ни бывшей жене, ни непутевому сыну стариканом, слегка придурковатым и неряшливым, но совершенно обычным. Глядя на его глубокие морщины и жидкие пегие волосенки, Нигдеев поневоле вспомнил, что сам на два года старше. Хуже зеркала, ей-богу…

Ел Юрка тоже по-стариковски, медленно орудуя подрагивающей вилкой, с всхлюпыванием втягивая в себя подозрительно розовые, однородно-упругие комочки начинки. К небритому подбородку пристал сероватый кусочек теста. Нигдеев несколько раз провел рукой по бороде, надеясь, что до Юрки дойдет, но тот не реагировал, и в конце концов Нигдееву пришлось уставиться в свою тарелку, лишь бы не видеть этот мерзкий трясущийся комок.

Тишина, нарушаемая лишь Юркиным хлюпаньем, становилась невыносимой. Не сводя глаз с разварившихся в лохмотья пельменей в своей тарелке, Нигдеев рискнул спросить:

— Ты чего так орал в магазине? Привидение увидел?

Юрка молчал так долго, что Нигдеев уже решил — не ответит. Такое случалось часто и бесило до белых глаз: Юрка попросту не считал нужным открыть рот. А когда-то ведь болтал без умолку, к месту и не к месту, не заткнуть было. Старые грабли… Нигдеев резко отодвинул тарелку с ошметками разварившегося теста. Жалобно звякнула вилка. Он уже хотел молча выйти из-за стола, когда Юрка все-таки заговорил.

— Ты почему меня к себе позвал? — спросил он.

Нигдеев громко откашлялся — «кхы-кхыы!» — и опустил приподнятый было зад на стул. Юрка все смотрел; похоже, он действительно дожидался ответа. Какого-то определенного ответа. На дне его выцветших глаз плескалась неприятная хитреца, мутный намек на сообщничество: мол, мы-то с тобой знаем. Как будто был между ними какой-то секрет. Скверный секрет, такой грязный, что Нигдееву захотелось помыться. Он раздраженно проговорил:

— Идиотский вопрос. Ты мой друг. Мне что, надо было смотреть, как тебя на улицу выкидывают?

Юрка отвел глаза, и по его помятой физиономии скользнула тень разочарования. Морщась, он ковырнул вилкой розовый комок начинки.

— Сплошная соя, — проговорил он, и Нигдееву захотелось грохнуть кулаком по столу.

— Уж извини, что есть, — едва сдерживаясь, сказал он. — Разносолов не держу.

— Да нет, ты чего, — поспешно мотнул головой Юрка. — Я просто… Сейчас бы нормального мяса, а? Помнишь, на Чукотке из оленины лепили — не пельмени, пельменищи? Или медвежатинки…

— Медвежатинки… — медленно повторил Нигдеев.

Стоя на крыльце почты, Яна проводила взглядом желтую отцовскую «Ниву», пылящую по поперечной улочке в сторону Блюхера. Колени подламывались, как суставы плохо сделанной куклы. Тональник резиновой маской облеплял лицо. В ушах до сих пор звенели вопли, и это было как в кошмарах, что преследовали ее годами, — и даже хуже. В кошмарах не было отца с растерянными и злыми от беспомощности глазами. В кошмарах он не тряс убийцу за плечи, не прижимал его лицо к груди и не трепал по плешивой башке, пытаясь успокоить.

(Держись крепче, говорит папа. Ууууххх! — говорит папа, и Яна, захлебываясь от хохота, подгибает коленки, виснет у него на руках и ныряет головой вперед. Кууу-вырк! — кричит папа; Янины локти, плечи, запястья выворачиваются, пол оказывается под спиной, рыжая борода высоко над головой содрогается от смеха. Папа тянет ее на себя, она выпрямляет ноги, пытается подобрать их; ладони в папиных руках скользят, скользят, скользят.

Затылок с жутким костяным стуком соприкасается с полом.

Несколько мгновений не существует ничего, кроме этого разбухшего на всю голову звука, застывшего под черепом, и огромного белого лица папы, плавающего под потолком. Потом звук вырывается на свободу, мокрым горячим кулаком бьет изнутри в лицо и брызжет из глаз. Папино лицо пикирует из-под потолка, испуганное и сердитое. Большие теплые руки хватают за плечи. «Янка, ты как? — твердит он. — Ты как? Прекращай давай! Янка! Янка?»