Карина Шаинян - С ключом на шее [СИ]

Запах старого дерева, когда-то казавшийся странно-притягательным, почти приятным, теперь стал оглушающим. Он отчетливо отдавал плесенью и нес в себе намек на канализацию. Стараясь дышать ртом, Яна двинулась вверх по скрипучим ступеням, выкрашенным в рыжий, но вытертым до голых, посеревших досок.

На площадке второго этажа она остановилась. Сердце билось часто и сильно, как после долгого бега, уши пылали, и стучало в висках. Вход в Филькину квартиру преграждала новая металлическая дверь, слишком массивная для этих ветхих стен. Казалось, она вот-вот выломится, увлекая за собой пласты штукатурки и гнилые обломки досок, и рухнет прямо на голову.

(- Где вы шлялись? — орет Филькина бабушка. Ее челюсть трясется, а глаза стали такими светлыми, что кажутся почти белыми. Она замахивается сумкой, и Яна, выпустив Филькино плечо, горбится, закрывая локтями голову. Лишившийся опоры Филька начинает оседать. Бабка, взвизгнув, хватает его за руки. Потные Филькины ладони скользят между ее пальцами. — Что ты с ним сделала? — орет бабка. — Что ты с ним сделала, тварь?!)

Что-то не так было с этой громадной дверью, — при всей ее внушительности остро ощущалась какая-то нехватка, недостаток чего-то очень обычного и важного. Яна с размаху взъерошила обеими ладонями волосы, шаря взглядом по обширной металлической поверхности. Так и не сообразив, в чем дело, потянулась к звонку — да так и замерла с поднятой рукой. Звонка больше не было. На его месте виднелась лишь оштукатуренная вмятина, и в ее нижней части скопилась желтая пыль.

— Намек понял, — пробормотала Яна.

Взгляд скользнул по короткому пролету лестницы, ведущему на чердак. На ступенях кособоко громоздилась сломанная коляска, древняя, как сам дом, а за ней виднелись санки с красно-желтым сиденьем, сколоченным из реек. На таких возили в младенчестве и Фильку, и Яну; такие санки были у всех. Яна до сих пор помнила, как здорово скользили полозья по утоптанному снегу, как скрежетали на редких участках, присыпанных песком, — от этого звука чесался лоб, и очень хотелось его потереть, но негнущиеся рукава пятнистой шубки не давали пробраться под шапку.

(…Из морозной темноты Яна смотрит сквозь стекло витрины, как в мутном желтом свете клубится черная масса взмыленных людей. На мгновение человеческое море расступается, мелькает узкая, болотно-драповая мамина спина, а потом волны пальто, шуб и курток-алясок смыкаются вновь. Дверь магазина распахивается, и на улицу вываливается дядька в сдвинутой на затылок мохнатой ушанке. К мокрому лбу прилипла прядь светлых волос. Дядька прижимает к животу две сетки с мандаринами, яркими и блестящими, как игрушки.

Яна отворачивается от витрины и делает шаг за границу желтых прямоугольников света, в скрипучую тьму. Сдернутые зажатой в кулаке веревочкой санки запоздало догоняют ее, бьют под колени. Снег празднично пахнет оранжевым, и большие снежинки драгоценно сверкают на поверхности свежих сугробов. У ограды детского сада высится целая снежная гора. Ее склон укатан до стеклянного блеска; черные фигурки на санках с визгом соскальзывают вниз — одна за другой, догоняя и сбивая друг друга, и темная куча мала — отражение той, что толпится за стеклом магазина — копошится на вершине. Яна смотрит на них издали, теребя меховые помпоны на завязках шапки, отворачивается и, проваливаясь по колено, забирается на высокий снежный отвал неподалеку от входа в магазин. На вершине она оступается и падает на спину. Снег взлетает пушистыми бурунчиками и каплями оседает на лице. Яна ловит их языком. В черном небе качаются звезды, блестящие, как снежинки. Визги с горки глохнут в снегу, облепившем голову. Кто-то пыхтит, забираясь на сугроб; скрипят полозья санок.

— А ты чего лежишь? — спрашивают Яну. Она скашивает глаза. Чей-то громоздкий силуэт загораживает бархатное полотнище неба. Отблески витрин падают на лицо, замотанное удивительным толстым шарфом в разноцветную полоску. По нему Яна узнает мальчика из своей садиковской группы. Детей в группе очень много, они слишком странные и большие и непонятно, чего хотят, поэтому Яна играет одна. Она не знает почти никого из тех, с кем встречается каждый день в большом неуютном зале, заваленном игрушками. Но такого шарфа ни у кого больше нет. Мальчик старше почти на год — ему целых шесть с половиной лет, и он кажется совсем большим. Один из тех, кто копошится на полу, шмыгая носом и поддергивая сползающие колготки, и чахнет над молочным супом в обед.

И, кажется, он тоже всегда играет один. У него трудная рычащая фамилия, которую он не может выговорить, — Ррракарский, — и смешное имя, как у собачки из «Спокойной ночи, малыши». И он слишком большой, чтобы водиться с малявками.

— Звезды, — говорит Яна. Мальчик пытается посмотреть на небо, но воротник шубы не дает ему запрокинуть голову. Круглая меховая шапка лезет на глаза. Мальчик поправляет ее облепленной снегом варежкой, обиженно сопит в шарф, и ткань вокруг рта прорастает крохотным лесом инея.

— Лежа лучше смотреть, — говорит Яна.

— Мне бабушка не разрешает, — отвечает мальчик. — Зато я Большую Медведицу знаю, показать?

Не дожидаясь ответа, он тычет негнущейся рукой туда, где белая земля встречается с черным небом. Звезды там разбросаны редко и просторно, как будто их не сыпали горстями, а по одной выкладывали вдоль рубленых линий.

— Вот этот ковш — медведица, — торопливо добавляет мальчик. Приподнявшись на локтях, Яна щурится, и звезды расплываются, выпускают длинные лучи; она моргает — и они снова загораются острыми точками, такими яркими, что от них колет глаза.

— Почему — медведица? — спрашивает она, и мальчик растерянно моргает.

— Потому что у нее вон — нос, а вон — лапы, — говорит вдруг какая-то девочка, незаметно забравшаяся на горку. Теперь Яна видит: точно, вот — нос, а вот — длинная шея, а вот — толстое туловище, совсем как у белого медведя из книжки про полярников.

Девочка смотрит на Большую Медведицу, и ее ярко-розовый нос шевелится сам по себе. Ее Яна тоже знает — ее все знают. Девочку зовут Оля, а сама она называет себя Ольгой, как взрослая, и ее всегда забирают последней. С ней случалось самое страшное, что только можно себе представить: однажды она ночевала прямо в садике, потому что мама за ней не пришла. Филька чуть отодвигается, как будто боится, что ужас, который переживает каждый вечер эта девочка, заразен. Он закладывает одну руку за спину, прямо как профессор, смотрит в небо, водит пальцем вдоль невидимых линий, соединяющих звезды. Девочка какое-то время следит за его движениями, а потом говорит:

— Давайте лучше кататься.

Филька первым устанавливает санки на макушке сугроба, аккуратно усаживается и, загребая ногами, сдвигается к краю. Ерзает, устраиваясь понадежнее, и наконец отпихивается валенками от безопасной вершины. К этому моменту Яна уже изнывает от нетерпения. Она ставит санки на самый край и с размаху бросается на них пузом. Санки взбрыкивают и ухают вниз. Ветер свистит; санки подпрыгивают на снежных комьях, и в животе дергаются горячие резиновые шары. Это так прекрасно и невыносимо, что Яна верещит, оглушая саму себя, и не остается ничего, кроме визга, пронзительного, как снег, как звезды. Ольга и Филька подхватывают; визг трех глоток заполняет мир и уносит в черное небо, и звезды насквозь прошивают лоб.