Карина Шаинян - С ключом на шее [СИ]

— Чего это — не в состоянии? — Юрка резво выскочил из-за стола. — Давай чай пей, а я мигом…

— Сиди уже. Ты мне намоешь, перемывать потом…

— Да что ты заладил: нажаришь, намоешь… Думаешь, я на шее у тебя сидеть собрался? Думаешь, я совсем неблагодарный? — Нигдеев в ответ только дергал головой и фыркал, как одолеваемый гнусом лось. — Вот что: я прям сейчас в магазин сгоняю, закуплю продукты, а завтра суп нормальный сварю, — он решительно протопал в прихожую, но тут же вернулся с курткой в руках. Левый карман раздулся, и из него торчали черные кожаные пальцы, похожие на обугленные корни.

— Перчатки-то тебе зачем? — поморщился Нигдеев. — Лето на дворе…

— Разве это лето? — тоскливо улыбнулся Юрка. — Руки мерзнут, сосуды ни к черту от лекарств… Харчо, а? — просипел он, неловко наматывая шарф одной рукой. — Помнишь, какое я харчо варил? Думаешь, разучился? Только… — он замялся. Выдавил, пряча глаза: — Ты мне одолжишь? Ну, не знаю, сколько там на продукты надо? А я с пенсии сразу отдам…

— В ящике стола тыщу возьми, — натужно пробормотал Нигдеев. Юрка тут же взбодрился и зазудел, загудел о давних кулинарных победах, и спорить не было сил, — так устаешь отмахиваться от мошки. Ешьте меня мухи с комарами…

— И заметь, — сказал Юрка, — и продуктов-то у нас было с гулькин фиг, и разносолов никаких — а готовить умели, не то что сейчас… Помнишь, какую я шурпу из медвежатины варил?

— Да задолбал ты своей медвежатиной! — дико заорал Нигдеев, грохнув кулаком по столу. Глухо брякнула пепельница, подпрыгнул телефон, заскакали по столу невесть из каких щелей выбитые рисинки, и Юрка в страхе отступил.

Прислушиваясь к его кряхтению и возне с ботинками в прихожей, Нигдеев собрал со стола тарелки. Остатки своих пельменей пришлось вывалить в унитаз. Юрка же подмел всю свою немаленькую порцию, — смолотил под жалобы на сою и даже не потрудился поставить тарелку в раковину. Нигдеев включил воду и принялся сердито возить по посуде мыльной губкой. Шумела вода; привычные, бессильно-сварливые мысли крутились в голове: он тут как служанка, приготовь-подай-принеси, а с пельменями пора завязывать — и пяти минут не прошло, а изжога уже жуткая, да и дороговато, и опять придется глотать таблетки, а Юрка мог бы хотя бы чайник поставить… и что это все-таки было в магазине и потом в машине, кстати, пора переобуться, июнь на дворе, а он все на зимней резине, проклятый климат, надо было валить на материк, пока пороху хватало, но — привык, и пока не до рыбалки, но здорово будет махнуть по осени на утку, а Юрка нашелся в охотничьем, даст бог — восстановим ему билет, хоть бы со стола вытер… Белый шум, засаленная занавеска реальности, жалкое прикрытие от подступающей к порогу тьмы.

Юрка заговорил, но за шумом воды Нигдеев не смог разобрать слов. Привернул кран, оставив тонкую струйку поливать мыльные тарелки. Повернулся, держа навесу мокрые руки, готовый наорать за то, что вперся в уличной обуви. Юрка, облаченный в куртку, привалился к дверному косяку, шевеля обтянутыми носками пальцами ног. Ботинки он почему-то держал в руках, и с них сыпалось.

— Я говорю — ты зря катишь на Пионера, — повторил Юрка. — Он, конечно, богатый козел при папе, но…

Нигдеев смущенно дернул плечом.

— Да я и не качу. Нормальный мужик, я понимаю. Просто… активный слишком. В каждой бочке затычка…

— Это точно, — Юрка с усилием приподнял уголки губ. Помолчал, глядя в окно, где сопки сливались с тусклым небом. — Нам его Господь послал.

— В смысле? — неуверенно улыбнулся Нигдеев.

— Посланник Господа дал нам знак пойти в проклятые земли и обнаружить Зло.

— Ты что, совсем псих? — спросил Нигдеев, безнадежно пытаясь стереть с лица насильственную, идиотскую ухмылку, — шкодливую улыбочку кретина, пойманного на краже алюминиевых вилок в столовой.

Кварцевый песок с тихим шорохом осыпается с картошин. Каждая песчинка — минута, или час, или день. Папа откидывает песок лопатой. Яна кладет картошину в ямку, руками нагребает песок сверху, в кровь обдирая пальцы об острые грани песчинок, но картошка не хочет оставаться под песком. Ее багровые бока выпирают, как волдыри. Она никогда не прорастет. Яна хочет сказать об этом папе, но тот, не оглядываясь, движется вперед, ритмично орудуя лопатой, и надо торопиться, успевать укладывать клубни, пока ямки не затянуло. Времени говорить нет.

Вспомнив про время, Яна смотрит на часы в телефоне и обмирает: безнадежно опоздала. Потом она вспоминает про разницу с материком, и ее накрывает волной облегчения. Она пытается посчитать, сколько времени сейчас дома, но перед глазами плывет, и числа ворочаются тяжело и неуклюже, никак не желая вычитаться. Яна догадывается, что это сон, но из сна тоже надо как-то выбираться: до заседания кафедры всего ничего, а нее даже нет билета на самолет.

Папа доходит до конца ряда, где участок упирается в стланики, и оборачивается, опираясь на лопату. Недовольно двигает бровями.

— Кх-кхххыы, — говорит он.

Яна не глядя отмахивается локтем; притопывая от нетерпения, она пытается зайти на сайт авиакомпании, но страница не грузится. Яна убирает бесполезный телефон. Песок шуршит вокруг лодыжек.

— Хватит отлынивать, — говорит папа.

— Мне надо в аэропорт, — отвечает Яна. — У меня…

Папа вонзает лопату в песок, откидывает его в сторону. Новая ямка. Целый ряд ямок, которые надо заполнить, и еще один растет на глазах; ей надо идти, но уйти, не посадив картошку, нельзя. Папины лопатки равномерно шевелятся под клетчатой рубашкой. Надо остановить его — но Яна не понимает, как. Он отказывается знать, что у нее есть жизнь помимо той, в которой она должна закапывать в подготовленные им ямки картошку, которая никогда не прорастет. Он так и будет копать, и Яна никогда не попадет в аэропорт, никогда не вернется домой. И только одно спасает ее от отчаяния: когда-то она умела делать это неумолимое движение — необязательным. Надо только вспомнить, как.

И она вспоминает: картошку кладет внешняя, неважная часть. Этого всего лишь оболочка, набитая чужими интерпретациями, как чучело — оконной ватой. Можно оставить ее здесь, а самой ускользнуть, — папа ничего не заметит. Надо только за что-то зацепиться.

Затянутое сухой белесой пленкой небо сереет и наливается цветом. Ветер закручивает песок в воронки, и папа начинает копать быстрее. Ветер оглаживает Яне ключицы; что-то щекочет шею, Яна проводит по ней ладонью, нащупывает кожаный шнурок и вытаскивает из-под футболки костяную трубочку. Всматривается в замысловатую резьбу. В этот рельеф, в это хитрое сплетение ложбинок тоже можно нырнуть, как в кусочки пустоты между бусинами и ремешками браслета. Но для надежности Яна поворачивает трубку торцом и всматривается прямо в черноту внутри.