Карина Шаинян - С ключом на шее [СИ]

(…блестящие клыки аккуратно смыкаются на рукаве Голодного Мальчика. Куда он его тянет, думает Ольга. Думает лениво, мимоходом, чтобы вдруг не понять. Сильные лапы упираются в сахарно блестящий песок, и Голодный Мальчик бледнеет от страха…)

С пугающей ясностью Ольга понимает, что некоторые вещи делать нельзя. Не потому, что будут ругать, не потому, что это глупо или даже опасно: просто — нельзя. И продавать стариканам из маминой больницы шерстяные пояса, связанные из особых ниток, — одна из таких вещей.

Мама хмурится, собираясь что-то сказать, и Ольга трясет головой так, что щелкают шейные позвонки.

— Ты бы хоть подумала, — обижается мама. — Вышли бы неплохие деньги. Твои, между прочим…

— Я не могу, — говорит Ольга и широко раскрывает глаза. — У меня нитки кончились.

— Так наделай еще… Все равно с собаками не расстаешься.

— Не могу. Я не смогу начесать, — Ольга раскрывает веки так широко, что глазные яблоки кажутся совсем голыми и уязвимыми. По ним скользит мертвящий холодок. — Представляешь, мам, мне собаки вообще больше не нравятся! Терпеть их не могу, они слюнявые и псиной воняют!

Мама качает головой, чуть поджимая губы; ее взгляд случайно падает на коробку с макаронами, и глаза начинают блестеть.

(…Дверь в квартиру бабы Нины приоткрыта. Документы и деньги лежат в тумбочке. Лоснящееся на локтях пальто, пропахшее звездочкой, дохлой вороной свисает с вешалки. Мама, стоя у телефона рядом с просиженным креслом, звонит и звонит — в больницу, в милицию, в морг, — и с каждым звонком ее глаза блестят все сильнее, а потом по щекам протягиваются мокрые дорожки, и мама, опустив трубку, закрывает лицо ладонями…)

— Я могла бы просто вязать, — говорит Ольга. — Шарфы с шапками.

— Да кто их купит, — горько усмехается мама. — Да и пряжу не достать…

— Тогда я работать пойду.

Мама пожимает плечами, и Ольга упрямо наклоняет голову:

— Мне уже четырнадцать, мне можно!

— Посмотрим, — сухо говорит мама, и Ольга, сердито дернув носом, идет сливать воду с коммерческих макарон. Они едят их с остатками крошечной утки-чирка, подаренной маме мужем одной из пациенток. Обсасывая тонкие косточки, Ольга думает, что если бы пояса из собачьей шерсти можно было продавать, они могли бы иногда покупать мясо на рынке.

Оставшиеся макароны она доедает, посыпав сахаром, на завтрак, ожидая звона колокольчика за окном. А когда мусорка приезжает — бежит, едва накинув куртку на плечи, выкидывать оставшиеся собачьи нитки.

Несколько дней между Ольгой и мамой висит напряженное молчание. Каждый вечер Ольга просматривает последнюю страницу «Советского Нефтяника» — там, в самом низу, печатают объявления о работе. Ольга обводит бледным карандашным овалом те, что кажутся ей по зубам. После школы она обходит почту, три магазина (один из них — тот самый коммерческий) и несколько контор, в которых требуется уборщица, но везде с Ольгой перестают разговаривать, едва узнав, сколько ей лет. В последней конторе, набитой потрошеными компьютерами и пыльными мониторами, она врет, что ей шестнадцать. Уже кажется, что подпирающий спиной сейф коротенький дядя с задумчиво-оценивающим взглядом сейчас вручит ей швабру и пачку денег. Но тут в кабинет, грохоча сапогами на шпильках, входит мымра в сверкающих изумрудных лосинах и промокшей под дождем шубе, и дядя с грустной миной, но как-то излишне суетливо говорит Ольге, что место уже занято.

Это становится последней каплей. Корчась от унижения, Ольга рассказывает маме об отказах. На задумчивом дядьке мама начинает хмуриться, и рассказ о мымре в лосинах, которая помешала, когда дело уже почти выгорело, вызывает у нее странное, неприятно тревожащее облегчение. Подперев щеку ладонью, мама грустно смотрит, как Ольга шипит и плюется от ярости.

— Мы же хотели, чтобы ты пошла в художественное училище, — напоминает она. — Если сейчас бросишь — не поступишь…

— Ну и не надо. Поступлю куда-нибудь еще. Или вообще учиться не буду — может, я уже начальницей стану, — Ольга понимает, что молотит чушь, но остановиться не может. Думает: если бы этот дурацкий жених не пропал, у нас, может быть, было бы больше денег. Мысль тошнотворная, как попавшая под машину крыса с выдавленными кишками, но Ольга никак не может выгнать ее из головы. Вспоминает настороженную мымру. — Или вообще замуж за бизнесмена выйду, — брякает она.

— Еще чего не хватало, — хмурится мама. — Брось, успеешь еще наработаться…

Ольга уперто мотает головой, и мама вздыхает. Ее глаза сами собой соскальзывают на коробку из-под макарон, стоящую на подоконнике, и подбородок поджимается, покрывается дрожащей рябью. Это длится всего мгновение — но Ольга замечает. Замечает и то, что мама старается не смотреть на коробку, — но проклятая картонка притягивает ее, будто недобрым заклинанием.

— Не хочу я в художку поступать, я в медицинское пойду, как ты, — говорит Ольга. — Только мне работу надо найти.

Мама снова вздыхает — прерывисто, будто сдерживая поток воздуха.

— Может, санитаркой? — с непонятной натугой спрашивает она. — Я поговорила кое с кем, тебя возьмут…

— Ага, — осторожно кивает Ольга. Мамино смущение беспокоит ее. Хорошо, если придется горшки выносить, — а если заставят уколы ставить? Она не сможет… — А что надо будет делать? — осторожно спрашивает она.

— Да чепуха, полы мыть, справишься, — отмахивается мама с преувеличенным легкомыслием. Ольга решает не обращать на него внимания. Не может позволить себе искать подвох.

— Ага, — говорит она. — Конечно, справлюсь.

— Только придется на автобусе ездить, — небрежно добавляет мама, глядя куда-то в угол.

Несколько секунд Ольга недоумевает, зачем ездить на автобусе, если от дома до больницы идти минут десять, — наверное, столько же, сколько до ближайшей остановки. Потом до нее доходит, что в городе — а вернее, за городом, у самого аэропорта — есть еще одна больница.

— Тебя переведут, как только у нас место появится, — тихо обещает мама, и Ольга с противоестественной бодростью отвечает:

— Ага. Да ладно, не так уж далеко ездить. Подумаешь, автобус…

В конце концов он устал грозить и упрашивать, и теперь, лежа на боку, молча смотрел сквозь зарешеченное окно на низкое небо и верхушку ольхи, изогнутую на ветру. От лета, щедро обещанного с утра, не осталось и следа. Краски начинали выцветать; до настоящих сумерек было еще далеко, но серые нити уже вкрадчиво заползали на кухню — незримые щупальца будущей темноты, отвратительный намек на интимность. Передернувшись, Ольга встала — так резко, что Полинка вздрогнула и испуганно вздернула голову. Ольга хлопнула ладонью по выключателю, и щупальца отпрянули — но не убрались, притаились по углам. Дядя Юра зажмурился и повернулся на спину.