Константин Образцов - Антропный принцип [litres]

Я знал теперь все.

Вам кажется странным, что это никак меня не изменило? Но ничего удивительного: Вы вот тоже прочитали мою тетрадь, и как – сильно это на Вас повлияло? Чувствуете переворот в сознании, желание поменять жизнь? Уверен, что нет. Потому что Бог, Апокалипсис, Эксперимент, Любовь, Полигон, Страшный суд, элохимы и шеды – это все вилами по воде писано, а вот с тем, что завтра утром на работу, не поспоришь.

Одно из главных преимуществ человека как вида – высокая адаптивность к изменяющимся условиям, искусство приспособления, а в особенности – изящного игнорирования: если новое знание угрожает смутить наш покой, изменить привычную картину мира и нарушить комфортный уклад жизни, мы обычно делаем вид, что ничего не произошло. Тысячелетиями настроенный на выживание здесь и сейчас мозг предпочитает решать проблемы по мере их поступления. А у меня этих проблем было сейчас предостаточно. Савва трескает вчерашние пироги, которые напекла тетя Женя, Яна причесывается, сидя на раскладушке и глядя в маленькое зеркальце в пластмассовой розовой оправе – и с ними нужно что-то решать, прятать, помогать уйти за границу, меня самого уже наверняка хватились на работе и скоро начнут искать, о чем лучше даже не думать, а еще очень хочется в туалет и курить. Тут, знаете ли, не до космологии и философии.

Бурный поток с хриплым ревом исторгся из покрытого крупной холодной испариной чугунного сливного бачка. Я кое-как умылся под краном над пожелтевшей железной раковиной и пригладил мокрыми руками волосы, глядя в треснувшее помутневшее зеркало.

Из кухни доносилось бормотание радио, шум воды, клокотание закипающего чайника, и низкий мясистый бас выводил негромко:

– А белла чао…белла чао…белла, чао, чао, чао…

Я узнал, улыбнулся и заглянул в дверь.

Тетя Женя стояла у раковины и чистила картошку; дядя Яша сидел за столом в линялой голубой майке и, водрузив на кончик бугристого носа старые очки в массивной пластмассовой оправе, подтянутой синей изолентой, читал “Ленинградскую правду”, и гудел вполголоса:

– Я на рассвете…уйду с отрядом…гарибальдийских партизан…

Он увидел меня, хотел было обрадоваться, но потом вспомнил, покосился неодобрительно и спросил:

– Что, проснулся, подпольщик?

– Яша! – укоризненно отозвалась тетя Женя и повернулась ко мне. – Доброго утра, Витюша!

– Доброе утро! – ответил я. – Тетя Женя, можно мне кипяточку?

Мне собрали и кипяточку, и три чашки, и заварки в маленьком чайнике, и сахара, и даже пару бутербродов с баклажанной икрой и несколько конфет “Коровка”, от которых я неубедительно попытался отказаться. Дядя Яша налил себе чаю в большую кружку с олимпийским медведем, снова уселся и демонстративно прикрылся газетой. Я в два приема отнес все в комнату, потом, крадучись, снова вышел в коридор и приоткрыл дверь кладовки. В углу между мешком проросшей картошки и пухлыми пачками старых газет, перевязанных бумажной веревкой, нашлось зеленое эмалированное ведро с крышкой. Как раз то, что нужно.

Я с грохотом поставил его посреди комнаты и сказал:

– Вот.

Савва и Яна уставились на ведро, а потом перевели на меня недоуменные взгляды.

– Это что?

– Атрибут нелегального положения. По квартире вам днем ходить нельзя, только ночью, да и то нежелательно. Так что, если приспичит…Тут и крышечка есть.

Савва пожал плечами и ничего не сказал.

Мы молча выпили чай, а потом Яна сообщила:

– Сегодня Савва останется здесь, а нам вдвоем нужно будет кое-куда съездить.

– Не уверен, что идея хорошая.

– У тебя есть получше? Нужно же что-то предпринимать, чтобы вытащить нас из этой ситуации.

Я хотел было прокомментировать “нас”, но сдержался.

– Не волнуйся, – успокоила Яна. – Риски есть, конечно, но не так, чтобы очень большие. Шедам еще день-два будут готовить новые тела. Насколько я знаю Штеллай, первое попавшееся она не схватит, подождет, пока сделают на заказ. Ей торопиться некуда, она уверена, что мы в западне: внутри Полигона нас преследуют люди, а если я применю специальные средства, то сразу же засекут шеды. Так что на сегодняшний день с их стороны серьезной опасности нет. Комитетские и твои коллеги ищут двоих, а на Савву ты не похож. Даже если вдруг опознают, скажешь, что задержал меня и ведешь в отделение. Хорошо я придумала?

Придумка была шита белыми нитками, но других вариантов все равно не было.

Яна попросила меня подождать на улице – ей нужно было еще о чем-то перемолвиться с Саввой. Я отдал ключи и вышел во двор.

Было начало одиннадцатого, накатывался душный жар, прозрачная свежесть лазури затянулась дымным и сизым, и поскучневшее небо стало похоже на человека, который только что пришел на работу, а уже очень устал.

Я присел на скамейку под тополем и достал сигареты. Табачный дым был горьким и неприятным. Под рубашку лез колючий горячий воздух. Дурацкий значок – красноглазый железный волчонок, защита от пеленга злокозненных шедов – оттягивал тонкую ткань. Я курил и думал – и уж точно не о превратностях Эксперимента или замысле Ветхого Днями. Прикидывал так и этак, и решил, что до завтрашнего утра, а может, и вечера, никто всерьез искать меня не станет, просто чтобы не поднимать раньше, чем надо, волну и не тревожить начальство. Будут надеяться, что я загулял или запил от потрясений. Хотя родителям, конечно, уже позвонили.

– Здорово, Витюха.

Я вздрогнул и поднял голову.

Он подошел незаметно и стоял теперь рядом: длинный, нескладный, худой, в застегнутой криво несвежей рубахе и пиджаке, болтающемся на костлявых плечах. Нос торчит, круглые голубые глаза смотрят с насмешливым превосходством человека, который первым узнал старинного своего знакомца и теперь наблюдает, как тот мучается, пытаясь вспомнить.

– Славка, ты, что ли?..

Он криво усмехнулся, ощерив мелкие зубы. Я поднялся и, помедлив всего мгновение, протянул руку:

– Ну, привет!

Он не шевельнулся. Моя рука повисла в воздухе.

Собственно, чего-то другого ожидать было сложно.

И сейчас мне снова придется погрузиться в воспоминания. Понимаю, что не ко времени: Яна вот-вот выйдет во двор, и впереди целый день опасностей и невероятных событий, и нужно бы рассказывать, не откладывая, как было дальше, но вот – встретил старого друга, и как же тут обойтись без того, чтобы уделить ему время?

Таково возвращение в места далекого детства: куда ни взгляни, всюду маячат тени прошлого, будто потемневшие херувимские лики на фресках заброшенной церкви.

…Мы подружились, когда мне исполнилось лет десять. Знакомы, конечно, были – у нас во дворе все знали друг друга, и старый, и малый – но не общались. У меня была своя компания: Чечевицины, Дато, Ваня Каин; у Славки своя, и она мне не слишком нравилась: какие-то мелкие шныри себе на уме, из тех, что обижают дошкольников и мучают кошек – Рыжий – не помню даже, как звали, Степа Груздь, еще какая-то шантрапа. Все из “пьяного угла”, как называли наши соседи дальнюю парадную, рядом с которой, что ни день, на сдвинутых кружком лавочках под деревянным большим мухомором – у «гриба», как это называлось – рассиживались то тихие, то шумные алкаши, порой падая и засыпая там же, на сырой от плевков и пролитого пива земле; вокруг бегали их отпрыски – и с годами круги эти становились все шире – а усталые жены сорванными голосами бранились из окон и звали домой. У Славки семья тоже была не из благополучных: отец отсидел то ли срок, то ли два, и трудоустраиваться не спешил, мать сутками работала на двух работах. Нас мало что связывало, но как-то однажды теплым весенним днем я упражнялся в искусстве метания самодельного ножика, выточенного из расплющенного поездом барочного гвоздя. Получалось не очень: выбранная в качестве мишени стена дровяного сарая оставалась не пораженной, и нож то ударялся в нее плашмя, то бился обратной стороной деревянной рукоятки. Я не сдавался. Мальчишки вообще редко сдаются, пока не превращаются в инфантильных и ленивых мужчин. Ножик раз за разом падал на землю, и тут я заметил, что Славка стоит рядом и внимательно смотрит за моими занятиями.