Константин Образцов - Антропный принцип [litres]

– Что, не очень? Ладно, тогда еще одна правда: Эксперимент уже завершился. Сто сорок четыре тысячи праведников отправились за пределы Контура – или нет, или просто Ветхий Днями убедился, что сама идея создания во всем подобных Ему сущностей была ошибкой. Решение принято, Апокалипсис состоялся, просто вы этого еще не заметили из-за физических особенностей времени. Ведь вне Контура времени нет, для Ветхого Днями не существует ни прошлого, ни будущего, для Него все – один миг, в который умещается история Мира от Большого взрыва до будущего, отдаленного от дня сегодняшнего настолько, сколько осталось еще существовать Вселенной. Не имеет значения, когда по местному времени Он принял такое решение: сто лет назад, пятьсот или тысячу – важно только, что вся история последних веков человечества это неуловимый миг между щелчком выключателя и моментом, когда погаснет свет.

– Не верю.

– Что так? – удивилась Стелла. – Почему же? Не хочется признавать абсолютную бессмысленность собственного бытия? А придется. Давай-ка я помогу: залезу тебе в мозги, как сделала Яна, и загружу туда любую правду, какую только захочу, и ты мне поверишь, как верит ребенок вранью взрослого человека потому только, что справедливо считает его сильнее и умнее себя самого.

Она вздохнула и махнула рукой.

– Ладно, что-то я завелась. Просто не понимаю, почему ты принял на веру все, что она тебе наговорила и вложила в голову.

“Не ей я поверил, – подумал я. – А Савве”.

– А Савва что же, не человек? – тут же отозвалась Стелла.

Я вздрогнул.

– Он, конечно, незаурядная личность, умница – но ведь тоже человек, как и ты. Это в своей математике он гений, но во всем остальном…Ты никогда не задумывался, почему Ильинский ей так верит?.. Ладно, – она хлопнула в ладоши. – От подарков ты отказываешься, но выпивкой я тебя угостить просто обязана. Приглашаю в ресторан. Заодно расскажу, как обстоят дела на самом деле. Нужно же выслушать и другую сторону, правда? А выводы сделаешь сам.

Стелла встала, я тоже. Она была высокой, почти с меня ростом, ее темные волосы пахли морским ветром. Мы подошли к двери – самой обычной, филенчатой, покрытой облупившейся местами красно-коричневой краской.

– Слушай, мне, наверное, на людях неудобно будет показываться с такой физиономией, – вспомнил я.

Стелла фыркнула.

– Да все нормально у тебя с лицом, не переживай. Ты же не думаешь, что Боб тебя действительно бил? У тебя голова оторвалась бы, стукни он хотя бы разок по-настоящему. И потом – кто говорил о людях?..

Она толкнула дверь, распахнув ее в темноту.

Я шагнул за порог и полной грудью вздохнул невский воздух. Его не спутать ни с чем: дыхание широкой реки, запах далекого моря, нутряной холод берегового гранита, уже остывшего после дневного зноя, ароматы зрелой листвы и стриженой травы на газонах. Прозрачная полуночная темнота сверкала как драгоценный камень глубокого синего цвета в оправе ночных фонарей, огней теплоходов и дальних прожекторов, преломляющихся и дрожащих в непроницаемо черной воде безмолвно широкой Невы. На другом берегу мерцал тускло подсвеченный Меньшиковский дворец, правее плыла в темноте едва различимая армиллярная сфера на куполе Кунсткамеры. По набережной, подмигивая зелеными огоньками, проносились редкие таксомоторы, шуршали покрышками запоздавшие автомобили, а вдоль тротуаров, от Петровского спуска до скрытого темными кронами Медного всадника, простиравшего властительную длань над речными просторами и далеким Финским заливом, выстроились десятки экскурсионных “Икарусов”, и сотни людей неспешно гуляли или просто стояли у каменных парапетов. Отовсюду неслись голоса, смех, ритмичный гитарный звон, мелодии из транзисторов и с палуб прогулочных кораблей, и накладывались друг на друга в негромком и удивительно гармоничном созвучии.

Я обернулся, ожидая увидеть внешний контур масах, из которого мы вышли сюда, но позади была только проезжая часть, а за ней – исполинские якоря у арки Адмиралтейства.

– Передовые технологии, – подмигнула мне Стелла. – У нас с ними дела получше, чем у элохим. Но давай поспешим, уже почти полночь!

Блузка и серая юбка исчезли; теперь на ней было светлое летнее платье, изящное и простое, едва прикрывающее колени. Темные волосы крупными тяжелыми завитками ниспадали на плечи. Она схватила меня за руку и увлекла за собой, сквозь толпу иностранных туристов, к широким гранитным ступеням, спускающимся к самой воде.

Там чуть покачивался в такт колыханию темной воды высокий трехпалубный теплоход-ресторан, весь в золотых, красных и синих огнях, похожий на нарядно украшенную к Новому году книжную этажерку. На борту между первой и второй палубой горела пурпурная вывеска “Невская Волна” . В широких ярко освещенных окнах, будто в театре теней, скользили темные силуэты, с открытой верхней палубы доносились звуки музыки, голоса, звон бокалов – но никто не поднимался по спущенным на набережную простым деревянным мосткам, не нацеливал на корабль фотообъективов, даже не смотрел в его сторону, а если и касался взглядом, то словно бы не замечал вовсе.

Стелла ловко взбежала по шатким сходням и помахала рукой рыжему коренастому матросу со шкиперской бородкой, который уже собирался снимать швартовы с чугунного кнехта.

– Уф, успели! Привет, Илий! Все в порядке, это со мной!

И, повернувшись ко мне, сделала приглашающий жест:

– Добро пожаловать на борт “Невской Волны”!

Матрос покосился на меня неодобрительно и принялся молча убирать сходни.

Желтоватые перила внутреннего трапа блестели, отполированные тысячами прикосновений, а сам он был таким крутым, что не менее крутые бедра Стеллы оказались прямо перед моим носом, вызывающе вздрагивая и колыхаясь в такт ее шагам по ступенькам. Я старался не глазеть и смотреть под ноги, карабкаясь следом. В уютном полумраке салона второй палубы большинство столов пустовало, только несколько неясных фигур склонились друг к другу в беседе, да необыкновенно высокая и очень худая официантка шла по проходу, бережно неся на ладони поднос с одиноким бокалом вина и покачиваясь, будто флагшток на ветру, увенчанный копной каштановых волос с крошечной кружевной наколкой. Мы миновали узкую площадку трапа и вышли на верхнюю палубу как раз в тот момент, когда теплоход, слегка дрогнув, отчалил от набережной.

На невысокой полукруглой эстраде пятерка музыкантов в белоснежных костюмах играла неспешный, задумчивый джаз; несколько танцующих пар покачивались в ритме мелодии на площадке меж маленьких круглых столов, на которых светились красноватые и желтые абажуры. На хрустале, серебре и стекле мерцали, дрожа и подмигивая, отражения огней разноцветных гирлянд, обвивавших перила бортов. Справа от входа, будто раскрытый волшебный сундук, сверкала невиданным великолепием барная стойка, и седоусый почтенный бармен в широком галстуке, жилетке и нарукавниках чинно протирал безукоризненно прозрачный бокал. Легкий речной ветерок разносил ароматы духов и сладковатого табачного дыма. Я был как мальчик, проснувшийся поздней ночью и спустившийся в гостиную, где взрослые празднуют Новый год, и среди безупречных летних костюмов, простого изящества платьев, белозубых улыбок и модных причесок почувствовал себя безбилетником, некстати пробравшимся сюда всклокоченным, в мешковатых штанах и драной рубашке, в которой разгуливал уже несколько дней, продирался через кусты и падал на гравий. Впрочем, присмотревшись, я увидел за столиками и персонажей попроще: невзрачного вида мужчина в помятом сером пиджаке сидел, пригорюнившись, и гипнотизировал запотевший графинчик водки, да женщина неопределенного возраста с неряшливо покрашенными хной волосами нервно озиралась кругом, теребя за ножку широкий винный бокал. Но в целом, публика собралась дорогая, и даже двое разнополых хиппи, оживленно обсуждавших что-то за столиком рядом с баром, выглядели как-то по-заграничному, разительно отличаясь новенькими фирменными джинсами, кроссовками Adidas и чистыми волосами от наших пропитанных портвейном и коноплей полубезумных немытых завсегдатаев “Сайгона” и “Эльфа”. У самой сцены за столиком в одиночестве сидела прямая, как партийная директива, старуха в черном платье с жесткими, загнутыми вверх широкими плечиками, и кормила мороженым с ложечки огромного мраморного дога.