Борис Конофальский - Длань Господня

— А мне на тот холм, господин? — спросил сержант Вилли.

— Да, попадешь в верхового с того холма, если он будет стоять тут?

— Думаю, что попаду, господин, — отвечал Вилли. — Только вы его не загораживайте.

— В конце концов, убьем ему лошадь, так никуда он отсюда не денется, — сказал Роха, — не волнуйтесь, кавалер. — Он тоже огляделся. — Это отличное место для кладбища.

— Стрелять только как я подниму руку, не раньше, — крикнул Волков уходящим на холмы солдатам.

— Да, кавалер, — кричал ему Вилли.

— Да, господин, — кричал ему Хилли.

Холмы из размокшей глины скользкие, попробуй еще влезть на такой, если ты хром да еще в дорогущей шубе, которую не хочешь пачкать.

Пока залез — вспотел, хорошо, что надел грубые кавалерийские сапоги с большими каблуками. Подошва у них к тому же подбита гвоздями. Будь на нем сапоги дорогие, изящные сапоги с гладкой подошвой, что носят знатные люди, так, наверное, не смог бы влезть на холм.

Один солдат расседлал лошадь, внес на холм седло, накрыл седло сложенным потником. Получилось кресло какое-никакое. Волков сел, удобно вытянув ногу. Такое же кресло соорудили и Рохе.

Только они уселись, как Роха сказал:

— Эй, Хилли, пошли кого-нибудь к моему коню, там у меня фляга, забыл ее сразу взять.

Так и сидели они с флягой. Ничего, сидеть можно, грязно только было и сыро, но шубу не снять, ветерок ноябрьский весьма прохладен был.

Проехал мужик, вез бочку с чем-то. Он удивленно и с опаской поглядывал на господ, что сидели на холме. Но, узнав в них господина, успокоился, поклонился и поехал дальше в Эшбахт.

Во фляге у Рохи был портвейн, он всегда его пил. Дрянь, не столько для веселья и удовольствия, сколько для пьянства вино. Винцо забористое было, а он пьянеть не хотел, кавалер сделал всего пять или шесть глотков. Смотрел на север, туда, где кончаются его владения и начинаются владения графа. От этого места до поместья Мелендорф верхом, если не спешить, то за два часа доедешь. Учитывая, что это придворный шут, который ночи напролет таскается по кутежам и пьянкам, то встает он не с рассветом. И если он встал даже после утреней молитвы, то вот-вот должен появиться на дороге. Волков сидел и вычитывал часы.

Должен, должен он уже появиться. Но проехали два купчишки. Может, это один был с помощником, просто на двух телегах товары вез.

— Слушай, — заговорил Роха негромко, так чтобы солдаты и сержант не слышали, — а кого мы убиваем? Что за господин?

Волков мог бы не говорить, зачем Рохе знать про его семейные дела. Он бы не сказал ему из-за позора, как не хотелось бы ему поделиться своей бедой. Выглядеть обманутым мужем, ничтожным человеком и посмешищем ему очень не хотелось. Но Роха, все-таки, был его доверенным лицом и чтобы показать, как он ему доверяет, как ценит его, кавалер произнес:

— Это придворный графа. Любитель залезть под подол моей жены.

Рот Скарафаджо раскрылся, но ни единого звука оттуда не донеслось. Глаза были круглы от удивления.

— Я сказал жене, что уезжаю на несколько дней, так она ему писала, и он решил ее навестить.

— Ах, он ублюдок! — сказал Роха с такой яростью, будто это к его жене ехал любовник. — И ты всего на всего решил его застрелить?

— Да, — сказал кавалер и вздохнул. — Решил застрелить.

— Ты слишком добрый, Фолькоф! — говорил Роха с жаром. — Слишком добрый.

Волков посмотрел на него, и в его глазах Скарафаджо увидал вопрос:

— Давай возьмем его живым, слышишь, лучше не стрелять в него. Возьмем живым, разденем ублюдка и посадим на кол.

— На кол? — Волков даже удивлялся тому, как Игнасио Роха принял близко к сердцу его беду.

— На кол, на кол ублюдка, — повторил Роха скалясь в предвкушении, — я сам загоню кол ему взад, сам срублю, сам заточу и сам обжогу кол на огне, я знаю, как это делать, я знаю, как загонять кол в зад, чтобы он сразу не подох, чтобы покорячился на палке живым пару дней.

— На таком холоде он два дня не протянет, — разумно заметил кавалер.

— И черт с ним, вкопаем кол прямо тут на холме, чтобы все с дороги видели, как лазить под юбку госпоже Эшбахт. Пусть сгниет на этом колу, а ты не дозволишь попам его отпевать.

— Хорошая мысль, Скарафаджо, хорошая мысль, — задумчиво говорил кавалер, — только вот ублюдок этот из ближайшего круга графа. Граф с ним ужинает каждый день. Посадим на кол его шута, так он и обидится, хоть и родственник мне.

— Сволочь, — разочарованно выругался Роха то ли на графа, то ли на его шута.

— Так что придется его просто пристрелить, — не менее разочарованно произнес Волков.

Он хорошо видел и вблизи, и вдали. Глаза его не подводили практически никогда. Он еще не договорил свою фразу, как уже понял, что просто пристрелить фон Шоуберга, скорее всего, не получится. Роха что-то еще говорил ему, он его уже не слушал, он вглядывался вдаль, на север, где на дороге появилось темное, вернее, почти черное пятнышко.

Человек с обычными глазами мог сказать, что это кто-то едет. А Волков уже мог сказать, что это всадники, сколько их, он еще разглядеть не мог, но это были всадники, их было больше двух, и были эти всадники людьми благородными. Ни секунды он не сомневался, что один из них Шоуберг, ни секунды он не сомневался, что его отличный план уже не работает. Нельзя убивать кучу дворян, даже если они на твоей земле и один из них едет к твоей жене.

Он встал с седла, Роха, что-то еще говоривший, замолчал на полуслове. Он стал приглядываться, но видно не мог рассмотреть приближающихся всадников.

— Эй, Хилли, глаз у тебя молодой, что там увидел кавалер? — спросил он молодого сержанта.

— Там? — Хилли тоже стал вглядываться вдаль. — Там всадники, кажись, из благородных. Трое. Или нет… А, да, трое, трое их.

Теперь и Волков уже их разглядел. Их действительно было трое. Что за дурак! Как он мог не подумать об этом, это же было так очевидно. Этот ублюдок Шоуберг не поедет один. Нипочем один не поедет. Просто из соображений безопасности.

Эх! Ничего и никогда у него не выходило так, как ему хотелось бы. Так, как он задумывал. Всегда все шло не так.

Роха тоже встал:

— И кого из них убивать?

Волков не ответил ему, он присматривался и присматривался к подъезжающим всадникам, пока не сказал:

— Фитили запалите и спускаетесь чуть попозже за мной. Стреляйте только, когда крикну или подниму руку.

— Да в кого же, в какого из них? — в след ему кричал Роха. — Или всех бить? Что? Всех бьем?

Тем и хорош был Роха, тем и хорош, тем и отличался он от молодых, благородных господ, что были в его выезде, что плевать ему было, кто там, коли сказал бы Волков бить всех, так и бил бы он всех без всякого разбора и всякой жалости. За то и ценил его Волков.

Но сейчас кавалер не мог ему сказать, кого бить. Он и самого Шоуберга помнил плохо, а тут их трое. Надо было спуститься с холма, надо было увидеть их, различить, надо было решить, кого из них бить и бить ли вообще кого-нибудь. И кроме него никто бы этого не сделал.