Тим Пауэрс - Последний выдох [litres]

Она просидела на автовокзале на 7-й улице до рассвета, а потом положила свою парусиновую сумку в шкафчик камеры хранения и пошла пешком на восток, через мост 4-й улицы в старый район Бойл-Хайтс, где она росла после переезда из Норко. Полицейские, привозившие окровавленных мексиканцев в больницу на Линкольн-Хайтс, всего в нескольких кварталах по Сото отсюда, всегда называли этот район участком Холленбек, но Элизелд нравилось название «Бойл-Хайтс», и она, оказываясь на этих узких улицах, всегда старалась смотреть на старинные викторианские дома ремесленников былых времен, а не на бары, винные магазины и ropa usada – лавки поношенной одежды.

И она по неизвестной причине почему-то всегда очень терялась, попадая в такие ботанические магазины.

Две молодые женщины за прилавком тараторили на самом что ни на есть уличном испанском языке, не обращая внимания на Элизелд.

Элизелд нахмурилась, не зная, как отнестись к тому, что ее приняли за англо [16] Англо – белый американец нелатинского происхождения (скандинавского, ирландского, немецкого). , но лишь нетерпеливо поморгала, глядя по сторонам, и не подала виду, что понимает разговор. Одна из женщин уверяла другую, что туристке скоро надоест, и она уйдет, а вторая развивала тему стирки и напоминала подруге, что в субботу Хеллоуин и поэтому лучше не оставлять постиранное белье на улице, если той ночью пойдет дождь: « La ropa estara mojado en te espiritu, y olada mal por meses» – «Белье пропитается настоем призраков, и потом несколько месяцев не избавишься от вони».

«Что поделать, таков стиль», – мрачно подумала Элизелд. Все ужасы, в которые ее приучили верить, брали начало из ортодоксального католицизма.

Ей вспомнилось, как ее однокурсник в УКЛА [17] UCLA – Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. объявил, что он католик. Элизелд тогда спросила у него, как может образованный человек действительно верить, например, в то, что ребенка можно вылечить от лихорадки, катая по нему сырое яйцо, – и испытала унижение, когда ей объяснили, что в католической доктрине нет ничего подобного, и спросили, где она набралась таких глупостей.

Она, конечно же, предпочла рассмеяться, будто пошутила, а не рассказывать правду, что ее мать считала и причастие, и процедуру катания яиц по телу больного человека – или сжигание васильков, или поедание бумаги с нацарапанным заклинанием – составляющими одной и той же веры.

На стеклянной крышке прилавка лежали пластмассовая зажигалка и открытая пачка «Мальборо», и Элизелд, которой книга о сигарном пепле напомнила об излюбленном фокусе бабушки, порывисто положила на стекло десятицентовую монетку и вынула сигарету. Женщины умолкли и уставились на нее, но не стали возражать, когда она закурила.

Она быстро пыхала сигаретой, не затягиваясь, и когда столбик пепла достиг полудюйма, она стряхнула его на стекло и быстрым движением кончика пальца размазала его в виде шестиконечной звезды Давида. Потом она дымила еще полминуты, а женщины настороженно наблюдали за нею с той стороны прилавка. Элизелд тщательно вытерла правую руку о бок своих джинсов.

В конце концов она стряхнула длинный столбик пепла в сухую ладонь, сжала кулак, растерла пепел пальцами и приложила ладонь в середину звезды.

Если все сделать правильно, основание ладони оставит отпечаток, похожий на бороду, а ногти подогнутых пальцев выскребут чистые пятна, похожие на затененные глазницы, а потом еще мазнуть по лбу из пепла, и получится лицо, схожее с ликом Иисуса, в первую очередь благодаря бородке и штрихам, напоминающим терновый венец. Этим якобы чудесным образом бабушка Элизелд выжимала слезы у взрослых мужиков.

Элизелд убрала руку – получилось неплохо.

Одна из женщин перекрестилась, вторая открыла было рот, чтобы что-то сказать, – и тут рисунок из пепла на стекле задвигался.

Элизелд опустила взгляд, когда глаза женщины широко раскрылись, и она сделала шаг назад, и в первый миг решила, что ее грубый рисунок пошевелил сквозняк, но картинка из пепла сама перерисовывала себя. Ломаные линии, изображавшие терновый венец, плавно изогнулись и обрели сходство с непокорными кудрями, широкое пятно бороды тоже переоформилось и превратилось в подбородок и брыли жирного лица. Пепел, окружавший провалы глаз, сложился в тонкий узор, изображавший мешки и морщины.

Элизелд мимолетом подумала, что ее ладони слишком влажны для того, что повторить эту штуку. Кровь громко пела в ее ушах, и она ухватилась за металлический край витрины, потому что чувство равновесия вдруг отказало.

Она узнала лицо. Это был Фрэнк Роча, один из пациентов, умерших во время последнего сеанса групповой терапии в клинике Элизелд в ночь Хеллоуина два года назад.

Затем расплывчатое изображение рта обрело четкость, как творог, твердеющий в молоке, если добавить туда уксуса, губы раскрылись и зашевелились. Звука, конечно, не было, и Элизелд не могла читать по губам, но она судорожно шлепнула рукой по пепельному изображению, да так, что чуть не разбила стекло.

Выражение ее лица, когда она посмотрела на женщин, было, вероятно жутким, потому что они обе попятились к телефону-автомату, висевшему на задней стене.

Элизелд бросила сигарету на линолеум и раздавила ее носком кроссовки.

– Yo volvere, – сказала она, – quando usted no esta tan ocupado. – Я вернусь, когда вы будете не так заняты.

Она повернулась и широким шагом вышла из «ботаники» на тротуар Сото-стрит. Задыхаясь, она ловила открытым ртом холодный утренний воздух, но чувствовала, как по ребрам слева бежит струйка пота.

«Это действительно было лицо Фрэнка Рочи, – думала она. – Боже!»

Ее собственное лицо было ледяным, как будто ее только что поймали на каком-то ужасном преступлении, и ей хотелось спрятаться, исчезнуть с этой улицы, из этого города, из-под самого неба.

Она до сих пор хранила письмо от Фрэнка Рочи в бумажнике, в заднем кармане этих самых джинсов. Ей хотелось выбросить его, выбросить бумажник, избавиться от всех бумаг и удостоверений.

Один из них наконец явился в действительности, убеждала она себя, яростно мотая головой и чуть ли не бегом удаляясь от уличившего ее прилавка «Ботаники». Тот последний сеанс , два года назад, действительно сработал, чтоб его… Все получилось! Доктор Олден, вечно пьяный старый говнюк, был прав, советуя мне уволиться. Надо было послушаться его, послушаться этих чертовых медсестер, несмотря даже на то, что, ругая меня, все они заблуждались в причинах. Я убила этих троих пациентов, которые умерли в конференц-зале клиники, и на мне лежит ответственность за то, что многие из них пострадали, а кое-кто до сих пор находится в той или другой психиатрической больнице.