Грег Бир - Королева ангелов [litres]

– Тебе в самом деле следует быть осторожнее со своими материалами, – заметила она, мазнув губами по шрамам.

Жестокость. Ричард отнесся к слезам Надин вовсе не бездушно. Когда она вернулась, он старался не обращать внимания на ее слова и даже на слезы, но они обжигались, ведь в этот раз он и его обстоятельства сделали ее прискорбно виновной и дали ему такую власть, какой он не знал прежде.

Прошлой ночью они занимались любовью. Сегодня поздним вечером, прервавшись, оставив бумаги ждать, сдержав рвущиеся наружу слова, он нетерпеливо снова накинулся на нее, стремясь излить обе страсти, но добившись только нервного истощения.

– Пожалуйста, прости, что я тебя тогда покинула, – сказала она, когда они успокоились, а стрелки часов молча подползли к двадцати трем. – Я была испугана. Не по твоей вине. Это все Голдсмит. Так нас подставил. Почему его не нашли и ничего с ним не сделали?

Что она имела в виду – «не поймали и не откорректировали» или «не поймали и не пытали»? Возможно, это уже произошло. Может быть, уже сейчас Голдсмит пребывал под венцом, в осознанном сновидении, кошмаре душевной боли, поднятой из колодца его собственного прошлого. Сначала душевная боль, затем физическая. Всего несколько секунд, или минут, или, возможно, в его случае, принимая во внимание масштабность преступления, час, всего час за восемь смертей. Ричард не знал, хочет ли, чтобы так и было. Способен ли он на самом деле желать такого кому-либо, тем самым одобряя действия селекционеров и их подражателей?

Говорили, будто коррекция ничего не значит для тех, кто побывал под венцом. Они уже подверглись своего рода коррекции. Говорили, что недавние технические достижения позволяют селекционерам проникнуть внутрь и приманить, вытащить наружу ту самую глубоко спрятанную личность, которая фактически и совершала грязные поступки и которая обычно остается неактивной безучастной, пока пребывающий в сознании несчастный ублюдок терпит всю боль; благодаря этому страдать будет та часть Голдсмита, которая на самом деле держала вожжи во время убийства, не только человек, едущий сейчас на лошади. И эта часть Голдсмита-убийцы не захочет жить с воспоминанием о боли и самоустранится, дав другому свободу, из-за часа пустоты и ужаса и еще чего-то…

Так говорили.

– Все в порядке. Молчи, – сказал Ричард. Изливая в нее семя в этот раз, он вскрикнул, и голос его был хриплым. Напугал ее этим.

Незаписанные слова все еще всплывали в его голове.

Когда она уснула, он встал и пошел к столу. Посмотрел на бумаги, взял стираемую ручку и оглянулся, повернулся обратно, сел и написал:

Трудности в моей жизни моей прежней личности создавала эта слава, окутывавшая меня грязным туманом. Сквозь эту славу я не видел, кто я. Черный, непроницаемый, этот туман защищал меня от чистого света любой способности, какая была во мне. Я видел Энди, блистательную и полную женского очарования, и видел, что она часть этой ловушки, часть славы, этакое социальное антитело, вцепившееся прикрепившееся к моим талантам. Я не мог от нее избавиться, она была нужна мне. Она шла передо мной по внутреннему парку Комплекса виляя задом покачивая длинными волосами милая улыбка денег улыбка славы как я мог освободиться от нее? Она могла затянуть свой Она могла уговорить меня при любом настрое. Даже сейчас. И все прочие молодые красавицы, привлеченные, как мотыльки, моим пламенем.

Ричард осторожно положил ручку и нахмурился. Не это он хотел сказать. Но он не вымарал и не выбросил. В его голове звучал голос, похожий на голос Голдсмита, и он говорил все это и уверял, что, даже если это неправда, скоро оно станет правдой.

Мартин Берк устроился в кровати со старой книгой в руках, молоко и печенье на прикроватной тумбочке, и притих, прислушиваясь к последним шорохам и морскому шепоту всех своих индивидуальных способностей талантов перекатывающихся туда-сюда по берегу самосознания.

Послезавтра он увидит Голдсмита в медно-бронзовом зиккурате ИПИ в Ла-Холье; перед мысленным взором сочные сладкие гранты; возвращение к хорошей работе. Не то чтобы исследование Голдсмита стало этой хорошей работой – возможно, но не в первую очередь.

Возврат к тому, что у него было, если не к тому, чем он был раньше. А если план провалится, если их поймают и на него обрушится вся ярость пострафкиндской политической реальности, тогда, по крайней мере, наступит какая-то определенность.

Возможно, его даже заставят пройти коррекцию. Радикальную коррекцию. С выяснением, почему человек мог так легко сыграть Фауста. Ведь он не очень-то сопротивлялся и не постарался найти другие способы удовлетворить Альбигони.

– Не существует никаких других способов, – прошептал он в золотистом свете настольной лампы, антикварной лампы накаливания, расточительной роскоши. Пусть энергия снова подешевела, не важно, Мартин вырос в эпоху ограничений. Альбигони, судя по его дому, так привык удовлетворять все свои желания, что не мог представить иного. Старое богатство, старая власть.

Открываю врата, как джинн.

Открываю двери в Страну.

Рождество и все с ним связанное бледнели в сравнении с этим. Детские воспоминания о том, как он разворачивал подарки. Сейчас ему предстояло развернуть Голдсмита. Эмануэль. С нами Бог.

Мартин предложил начать завтра, в Рождество.

Альбигони покачал головой.

– Моя дочь была христианкой, – сказал он. – Я нет, но мы будем уважать это.

Мартин закрыл специальное издание стихов Голдсмита на бумаге и выключил свет.

Эрнест двигался над ней в кромешной темноте, позволяя ей свободно лететь сквозь громадные внутренние пространства, подхваченной сладкими волнами удовольствия. Возможно, с этим человеком можно было бы прожить долгую счастливую жизнь. Возможно, скоро ее карьера достигнет пика, и она все свои силы и время посвятит другому спутнику жизни сладкому гетто. Она двигалась под ним и ощущала чистоту платины в его ласках, ничего пока не делая дозрев до того, чтобы слышать его звуки точь-в-точь ребенок, который ест сладкое или открывает коробку тихие довольные страстные его плоть его внимание все сразу.

Отдавать, получая. Она видела, ей есть что терять. Идти навстречу опасности означало в случае неудачи не просто страдание; это означало утрату, расставание, изъятие из ее «я» чего-то весьма желанного – нормальной жизни, – у нее и у этого человека, которого она, как выяснилось, любила.