Грег Бир - Королева ангелов [litres]

Мартин знал, что удаленная диагностика с помощью приборов далека от идеала; это проливало на результаты анализа новый свет.

– Он сказал вам что-нибудь важное?

Ласкаль на мгновение задумался, положив руки на колени и сглотнув.

– Он сказал, мол, я рад, что вы собираетесь собрать Шалтая-Болтая. Называл господина Альбигони королем и заявил, что я, должно быть, из королевской рати.

Мартин самодовольно усмехнулся и покачал головой. Разбитое яйцо. Разрушенная личность.

– Это может ничего не означать. Он знает, что он каналья.

– Это что такое? – спросил Ласкаль.

– Нарушитель закона. Злодей.

– А. Старинное слово. Никогда ни от кого его не слышал.

– Правонарушитель автоматически предполагает, что виноват не он, а нечто другое, или по крайней мере так это пытается преподносить. Порой вину возлагает на физическую или моральную травму… Голдсмит просто из вежливости, ради соблюдения приличий, согласился бы с вашей исходной убежденностью, что он безумен, и нашел бы себе оправдание в метафоре… Что он – разбитое яйцо.

– В самом начале он не отрицал свою вину. Он сказал, что сделал это и один несет ответственность.

– Но вы не записывали эти беседы. Я ничего не смогу понять по его тону или манерам.

Ласкаль улыбнулся в ответ на это подспудное обвинение.

– Мы были не на шутку смущены и более чем нерешительны.

– Не буду вас упрекать, – сказал Мартин. – Не в этом.

– А в чем, доктор Берк?

Под пристальным взглядом Ласкаля Мартин отвел глаза.

– Это очевидно… Альбигони сразу не передал Голдсмита ЗОИ.

– Мы уже обсуждали это, – сказал Ласкаль, снова глядя в окно. Они быстро двигались на юг в характерном для позднего утра негустом потоке транспорта на самоуправляющей трассе, минуя старые курортные отели из стекла и бетона и одноэтажную застройку в Сан-Клементе. – Господин Альбигони решил, что если выдаст Голдсмита, то никогда не узнает, почему он убил этих детей. Его дочь. А ему надо было знать.

Мартин подался вперед.

– Он счел, что корректологи проведут крупномасштабный «ремонт», радикальную общую коррекцию, и Голдсмит перестанет быть Голдсмитом. Возможно, даже перестанет писать стихи.

Ласкаль не стал этого отрицать.

– Подозреваю, по мнению Альбигони, то, что сделало господина Голдсмита хорошим поэтом, тесно связано с тем, что он убийца, – сказал Мартин. – Что гениальность и безумие близки – старое заблуждение, поддерживавшееся наукой лишь в те времена, когда психология лежала в пеленках.

– Возможно, но если господин Альбигони установит, что какая-то связь есть и что он, возможно, сам принес скорпиона в дом и потерял дочь…

Мартин откинулся на спинку сиденья, в очередной раз наблюдая, как Поль Ласкаль превращается в платный суррогат Альбигони, в человека, в чьи обязанности входило предугадывать капризы и эмоции своего босса. Насколько сильно и непоколебимо чувство собственного достоинства у Ласкаля?

– Кто вы, господин Ласкаль?

– Простите?

– Почему вы прикрываете Альбигони?

– Не я объект вашего исследования, доктор Берк.

– Праздное любопытство.

– Неуместное, – холодно сказал Ласкаль. – Я сотрудник господина Альбигони и его друг, хотя социально мы, пожалуй, не равны. Можете считать это симбиозом. Я отношусь к этому как: я помогаю великому человеку чуть более успешно идти по жизни и получать чуть больше времени на то, что он делает действительно хорошо. Можно сказать, я идеальный лакей, но я доволен.

– Не сомневаюсь. На редкость убедительный анализ собственной личности, господин Ласкаль.

Ласкаль холодно посмотрел на него.

– Осталось десять минут, если мы снова не застрянем в пробке.

Проработав с текстом несколько часов подряд, пока мышцы не заныли, а желудок не заурчал от голода, прерываясь лишь на несколько минут каждый час из-за непреходящего и раздражающего расстройства желудка, Ричард Феттл упивался своей дьявольской сосредоточенностью, снова став рабом слова. Накануне он отложил на потом все суждения о написанном и больше не перечитывал, даже перестал следить за грамматикой.

Накануне вечером Надин незаметно покинула его – вероятно, навсегда. С тех пор он исписал каракулями еще тридцать страниц, и бумага заканчивалась, но не важно – теперь его не мучили угрызения совести из-за того, что придется использовать презренный планшет. Физический носитель для слов, которые он писал, ничего не значил; имел значение только сам процесс.

Он был счастлив.

остановившись и вглядываясь в пятна крови, он читает предсказания в разбрызганной жизни этих несчастных обожающих цыплят, своих учеников. Чтобы осознать с новым бодрящим веселым ужасом, как велика его свобода и как она шатка. Долго ли еще ему удастся прожить, зная то, что он знает? Следующий час он сидел на корточках среди искромсанной плоти, наблюдая, как темнеет и густеет кровь. Философски размышляя о ее бессмысленных попытках свернуться, оградить тело от злого мира, хотя на самом деле смерть уже нагрянула и злой мир уже восторжествовал. И в нем самом восторжествовал злой мир; он и сам был мертв, как его ученики, но чудесным образом мог двигаться, думать и задавать вопросы; мертв, оставаясь живым и свободным. Он освободился от уз, которыми сковала его в прошлые годы жизнь в обществе; удрал от душившей его славы. Отчего же тогда он не покинул квартиру и не занялся немедленно продлением своей жизни в смерти? Чем дольше он остается здесь, тем больше шансов, что его свободу выявят и ограничат.

Он покинул комнату резни и направился в кабинет, посмотреть на ряды своих произведений, книги, пьесы и стихи, тома писем, все безнадежно устаревшие. Прежде чем он сможет покинуть все это, надо было написать манифест. Сделать это можно было только ручкой и чернилами, а не исчезающими электронными словами планшета.

Последний лист бумаги был заполнен. Ричард собрал страницы в аккуратную стопку на краю стола и достал планшет, усмехаясь ироническому расхождению. На миг он замер, ощущая слабое бурление в животе, подождал, пока оно временно успокоится, включил планшет и продолжил.

«Не могу сказать, что сожалею о содеянном. Поэт должен идти туда, куда не идут другие или куда идут отверженные. И вот я здесь, и от свободы захватывает дух. Я могу делать и писать, что хочу; никакие крупные штрафы или нападки *дзынь*