Чайна Мьевилль - Город и город [litres]

Кое-кто из этих людей ее узнал, но на отношение к ней это не повлияло. Когда мы решили, что пора заканчивать, было уже два часа ночи. В небе светил блеклый месяц; мы остановились на улице, на которой не было видно даже местных завсегдатаев.

– С ней по-прежнему ничего не ясно, – удивленно заметила Корви.

– Я распоряжусь, чтобы по району расклеили плакаты.

– Правда, босс? И комиссар на это пойдет?

Я просунул пальцы в ячейки сетки, огораживавшей площадку, на которой не было ничего, кроме бетона и кустов.

– Да, он не станет упрямиться. Не такая уж это большая услуга.

– Но одним полицейским тут не обойтись, да и группе работы на несколько часов, и он не будет… из-за какой-то…

– Нам нужно установить ее личность. Твою мать, да если нужно, я сам их расклею.

Я собирался разослать плакаты во все районы города. Когда мы узнаем настоящее имя Фуланы и если наша предварительная версия относительно ее профессии подтвердится, то мы лишимся даже тех немногих ресурсов, которые у нас есть. Пока что у нас была свобода действий, и мы выжимали из нее все возможное, пока она не самоуничтожилась.

– Вам виднее, босс. Вы же босс.

– На самом деле нет, но немножко боссом я побуду.

– Ну что, двинули? – Корви указала на машину.

– Я на трамвай.

– Серьезно? Да ладно, вы сто лет его будете ждать.

Но я махнул ей рукой на прощание и пошел прочь – под звук собственных шагов и остервенелый лай какой-то дворняги. Я пошел туда, где серый блеск наших фонарей исчезал, сменяясь чужим, оранжевым светом.

В своей лаборатории Шукман оказался более смирным, чем за ее пределами. Я говорил по телефону с Ясек, попросил ее предоставить видеозапись допроса подростков, когда на связь со мной вышел Шукман и попросил меня зайти к нему. В лаборатории, огромной темной комнате без окон, конечно, было холодно и воняло химикатами. Покрытого пятнами дерева здесь было столько же, сколько и стали. На стенах висели доски, густо поросшие зарослями из бумажек.

Казалось, что в углах комнаты притаилась грязь, но когда я провел пальцем по мерзкого вида бороздке на лабораторном столе, палец остался чистым. Шукман стоял у торца стального секционного стола, на котором, под слегка запятнанной простыней, лежала наша Фулана. Мы обсуждали ее, но ее лицо оставалось гладким, а глаза ничего не выражали.

Я посмотрел на Хамзинича. Он, вероятно, был лишь чуть старше погибшей. Сейчас он уважительно стоял рядом, скрестив руки на груди. Случайно, а может, и нет, рядом с ним на стене висела доска, на которой среди открыток и инструкций висела маленькая яркая шанада . Хамд Хамзинич был одним из тех, кого убийцы Авида Авида назвали бы «эбру». В наше время это слово употребляли только ретрограды, расисты – или, в качестве провокации, именно те, к кому относился этот эпитет: одна из самых известных хип-хоповых команд Беша называлась «Эбру В.А.».

Формально данный эпитет, конечно, был чудовищно неточным, ведь он относился лишь к половине из тех, кого им называли. Но уже не менее двухсот лет, с тех пор как в Бешель хлынули беженцы с Балкан, быстро увеличив местную мусульманскую общину, древнее бешельское слово «эбру», означавшее «еврей», стало собирательным термином для обозначения сразу двух народов. Недавно прибывшие в Бешель мусульмане селились в тех районах города, где раньше находились еврейские гетто.

Еще до прибытия беженцев местные представители этих двух нацменьшинств в Бешеле традиционно были союзниками – либо для смеха, либо из опасений за свою судьбу, в зависимости от политических настроений того или иного периода. Мало кто знает, что наши анекдоты про глупого среднего ребенка уходят корнями в древний комический диалог между верховным раввином Бешеля и главным имамом о нетерпимости местной православной церкви. Они сходились на том, что она не обладает ни мудростью самой древней из авраамических религий, ни пылом самой молодой из них.

В Бешеле довольно давно получили распространение так называемые «доплир-каффе»: два кафе, мусульманское и еврейское, находящиеся в одном доме, каждое со своей стойкой и кухней, халяльной и кошерной, но с общим названием, вывеской и столиками. Стену, разделявшую эти заведения, сносили. Смешанные компании приходили туда, приветствовали владельцев и садились вместе, разделяясь только для того, чтобы заказать разрешенные им блюда у соответствующей стойки. Свободомыслящие граждане могли нарочито взять блюда только в одном кафе или в обоих сразу. Ответ на вопрос, из скольких заведений состоит доплир-каффе, зависел от того, кто его задает; сборщику налога на недвижимость всегда отвечали «одно».

Формально бешельское гетто уже не существовало и сохранилось лишь как архитектурная особенность – в виде островков из ветхих старых домов, зажатых между совсем других, чужих пространств. И все же это был просто город; а не аллегория, и Хамду Хамзиничу пришлось бы испытать много неприятных моментов в своей жизни. Мое мнение о Шукмане слегка улучшилось: меня удивило, что человек его возраста и темперамента позволил Хамзиничу открыто исповедовать свою религию.

Фулану Шукман открывать не стал. С ней что-то сделали, и теперь она лежала между нами так, словно обрела покой.

– Я отправил вам отчет по электронной почте, – сказал Шукман. – Женщина двадцати четырех – двадцати пяти лет. Состояние здоровья неплохое, если не считать того, что она мертва. Время смерти: около полуночи позапрошлой ночью, плюс-минус, конечно. Причина смерти: колотые раны в грудь. Всего ей нанесли четыре удара, один из них пробил сердце. Это был какой-то шип, стилет или что-то в этом роде, но не нож. Кроме того, у нее жуткая рана на голове и куча странных ссадин. – Я поднял взгляд. – Часть из них – под волосами. Ей чем-то врезали по голове сбоку. – Он медленно взмахнул рукой, имитируя удар. – Попали по черепу слева. По-моему, он отправил ее в нокаут или, по крайней мере, заставил пошатнуться и упасть. А ударами в грудь ее добили.

– Чем ее ударили по голове?

– Тяжелым и тупым предметом. Может, даже кулаком, если у кого-то такой кулачище, но я очень в этом сомневаюсь. – Шукман ловким движением отогнул край простыни, показав боковую часть головы. Кожа на ней была жуткого цвета мертвого синяка. – И – вуаля.

Он жестом призвал меня наклониться к ее бритому скальпу.

Я почувствовал запах консерванта. Среди черной щетины виднелись мелкие следы проколов, покрытые струпьями.

– Что это?

– Не знаю, – ответил Шукман. – Они неглубокие. Наверное, она на что-то упала.

Царапины были маленькие, примерно с кончик карандашного грифеля. Они неравномерно покрывали участок кожи размером примерно с мою ладонь. Кое-где они складывались в линии по несколько миллиметров в длину, более глубокие в центре и сходившие на нет по краям.