Роберт Беннет - Город чудес

Наступает долгое, неловкое молчание.

— Ты ведь знаешь, — тихо говорит Сигруд, — что я этого не хотел.

— Я знаю, что те солдаты в Вуртьястане мертвы. Я знаю, что с людьми, которых ты встречаешь на своем пути, такое случается. И мне не нравится сама мысль о том, чтобы указать тебе на каких-нибудь других тупых ребятишек, которых угораздило оказаться не в том месте, не в то время.

— Это было тринадцать лет назад, — говорит Сигруд. Его голос дрожит от холодной ярости. — И я только что пережил смерть дочери.

— Это тебя оправдывает? Другие родители все еще оплакивают своих детей из-за того, что сделал ты. Правда в том, Сигруд, что ты жесткий оперативник. Ты готов и в этой операции действовать жестко? Готов, если понадобится, убивать, чтобы добиться желаемого?

Сигруд не смотрит ей в глаза.

— Так я и думала, — говорит Мулагеш. — Мы научили тебя одному, Сигруд. И ты в нем хорош. Но, я думаю, это может оказаться всем, что ты умеешь делать теперь. Гляжу на тебя, и мне весьма тревожно — потому что ты, похоже, совсем из-за этого не беспокоишься.

— Я беспокоюсь, — говорит Сигруд, сбитый с толку.

— Да, но не о себе, — огрызается Мулагеш. — Нормальные люди, собираясь в поход против чего-то, весьма похожего на Божество, по крайней мере, упоминают о том, что им неспокойно. Но ты об этом даже не пикнул, Сигруд йе Харквальдссон. Тебе, похоже, все равно, что та тварь может тебя убить.

Сигруд некоторое время сидит и молчит.

— Она была всем, что у меня осталось, — внезапно говорит он.

— Что? — спрашивает Мулагеш.

— Она была всем, что у меня осталось. Шара. Тринадцать лет, тринадцать ужасных лет я ждал ее, Турин. Я ждал от нее хоть словечка, ждал, что она скажет… что все наладилось. Но не дождался и уже не дождусь. Тринадцать лет прошло, а я все еще здесь, все еще жив, и моя рука все еще болит, и… и я в точности такой же жалкий дурень, которого Шара давным-давно вытащила из тюрьмы. Ничего не изменилось. Ничего. Только вот теперь у меня нет надежды, что изменится.

Мулагеш бросает взгляд на его левую руку.

— Все еще болит?

— Да. — Он открывает ладонь, показывает ей ужасный шрам. Печать Колкана: две руки, готовые взвешивать и судить. — Каждый день. Иногда сильнее. Я думал, боль пройдет, когда Шара убила Колкана. Но этого не случилось. — Он издает слабый смешок. — Вот и все, что мне осталось. Прочее забрали. Все и всех. Теперь это весь я. Собираю по крупицам воспоминания о людях, которых потерял. Пытаюсь спасти еще сохранившиеся фрагменты. Если я смогу уберечь дочь Шары, сделаю так, что часть ее продолжит гореть в этом мире, со мной, то, быть может… Может, я смогу…

Он умолкает, уронив голову.

— Сигруд… Сигруд, послушай меня. Сигню… — Мулагеш хватает его плечо, сжимает. — Ты не виноват в смерти Сигню. Ты это знаешь. Ты ведь это знаешь, верно?

— Даже если поверю, — говорит Сигруд, — не стану от этого более целым, Турин. У нас так много отняли. Я должен с этим что-то сделать.

Они долго сидят в тишине. Шрам на его левой ладони пульсирует и ноет. Мулагеш ерзает в своем кресле, и ее металлический протез тихонько звякает.

Сигруд тихо спрашивает:

— Могу я увидеть твою руку?

— Мою руку?

— Да. Протез.

— Я… Ну да, конечно.

Она протягивает ему искусственную руку. Сигруд берет протез с такой нежностью, словно это священная реликвия, и двигает пальцами, чувствует ход большого, касается каждой вмятины и царапины на металлической поверхности.

— Все еще держится, — шепчет он.

— Сигню хорошо над ним поработала, — говорит Мулагеш. — Она хорошо делала все, за что бралась.

Сигруд немного дольше держит в руках указательный и средний пальцы протеза — быть может, воображая, как их держала молодая женщина, создавая его.

— От нее осталось не только это, Сигруд, — говорит Мулагеш.

Он смотрит на нее, нахмурив брови.

— Она изменила Вуртьястан, — продолжает Мулагеш. — Она изменила Мирград. Она изменила твою страну. Все это никуда не ушло. И это стоит спасать. Как и тебя.

Он закрывает глаза и отпускает ее пальцы.

— Спасибо. Теперь я уйду.

Они спускаются на первый этаж, к раздвижной стеклянной двери.

— Рад был снова повидаться с тобой, Турин, — говорит дрейлинг.

— Я тоже, — отвечает Мулагеш. — Послушай… полагаю, у тебя в этом мире осталось немного друзей, Сигруд. Но если тебе что-нибудь — что угодно! — понадобится, просто скажи. Я у тебя в долгу. Пришли на этот адрес телеграмму с номером телефона. — Она пишет записку и вручает ему. — Я позвоню на него через безопасную линию.

— Но что, если я буду очень далеко?

Она ласково улыбается.

— Ох, Сигруд. Как долго ты просидел в глуши? Телефонные линии достигли очень далеких мест.

— Ох. — Он смотрит на нее. — Ты и впрямь можешь кое-что сделать.

— Что?

— Найди «Салим».

Мулагеш вздыхает.

— Я гадала, когда до этого дойдет. Я ведь в первый раз мало что разыскала, знаешь ли.

— Есть еще. Должно быть еще. В каких-нибудь отвратительных чуланах.

— Ты просишь меня перевернуть кучу очень засекреченных камней, Сигруд.

— Шара, должно быть, нашла его или что-то о нем. Если ты это разыщешь, оно подскажет мне, из-за чего она вела свою войну. Я бы не просил, если бы не думал, что тебе это по силам.

— Я попытаюсь. Ничего не обещаю. Но попытаюсь. — Она заглядывает ему в лицо, изучает шрамы, синяки, морщины. — Береги себя, Сигруд.

— Ничего не обещаю, — говорит дрейлинг. — Но попытаюсь.

Он выскальзывает за дверь. Достигнув стены, готовится перепрыгнуть через нее, но потом оборачивается. Он думает, она все еще там, смотрит ему вслед, но это не так. Турин Мулагеш опустилась на землю и сидит, одной рукой рассеянно держась за ручку раздвижной двери, смотрит в пустоту, как будто ей только что сообщили о смерти очень близкого друга.

Он ненадолго задерживает на ней взгляд. Потом перепрыгивает через забор и исчезает в ночи.

Мы с тобой подтвердили, что Великий мороз Олвос — чудо, которое позволяет нам общаться через стеклянные панели, — изначально был предназначен для того, чтобы взаимодействовать через замерзшие озера. Он не был сотворен ни для стекла, ни для зеркал — а мы обе видели, что можно делать с его помощью при должном руководстве.

Кроме того, недавняя работа Панъюя о Жугове предполагает, что чудо под названием «Дыхание Садома» изначально было создано, чтобы превращать древесный сок в вино, и действовало только в определенные фазы Луны, чтобы последователи Жугова могли превращать сосну в бьющий вином ключ для своих диких обрядов. Тем не менее у нас есть относящиеся к последним эпохам Божественной империи записи о пастухах, использующих «Дыхание Садома», чтобы превратить древесный сок не в вино, а в воду, причем в любое время месяца. Они использовали это чудо, чтобы выжить в пустошах, ведя свои стада через горные перевалы, которые ранее считались непроходимыми. Но нет записей, свидетельствующих о том, чтобы Жугов или Олвос напрямую изменяли эти чудеса.