Брайан Эвенсон - Последние дни. Павшие кони [сборник litres]

– Хорошо, – сказал Уилсон. – Да. Пошли наверх.

Они поднялись по лестнице из подвала. Уиллем, пока его разум уже готовился к тому, что произойдет, несколько раз споткнулся. Они вышли с лестницы в коридор, ведущий на кухню. Потом, вместо того чтобы остаться на первом этаже, как раньше, Уилсон повел его за угол на металлическую винтовую лестницу, ведущую еще выше.

Уиллем последовал за ним, держась за центральный стержень и стараясь не смотреть за край. Прежде он никогда не поднимался на второй этаж. Лестница была открытая, ступеньки – металлическими прямоугольниками, соединенными только с центральной колонной. Он не понимал, как они держатся, почему не прогибаются под его весом. Наверху он уже полз на четвереньках, как собака, пытаясь распределить вес по большему количеству ступенек.

Он вывалился на ковер, но тот оказался грубым и колючим, почти как веревка. Уилсон уже стоял там, наблюдал за ним со странным выражением, которое Уиллем тогда не понял и о котором думал еще многие месяцы, так и не уловив его смысл. Потом Уилсон подошел и твердой рукой помог подняться.

Сказалось все сразу: что Уилсон стал командовать, что он полз по лестнице, как животное, и, наконец, что попал в ту часть дома, где не был раньше. По одной эти вещи казались мелочами, но вместе сложились в настроение, в котором он стал еще податливее к новому проявлению Карания. Возможно, Уилсон подстроил все с самого начала, каждым испытанием, что выдвигал в каждом проявлении Карания. Так или иначе, Уиллем даже не колебался, когда сунул первую фалангу мизинца не в отцовский резак для сигар, а – как ему сообщил Уилсон – в гильотину для пальцев.

Остальное как в тумане. То странное выражение на лице Уилсона. Удивительное отсутствие боли, скорее, ощущение тепла, за которым последовала мощная, словно гудящая дрожь, и наконец боль – такая, какой он никогда не испытывал. Кто-то кричал, и только потом Уиллем понял, что это он сам. Всюду кровь. Потом вдруг появилась мать Уилсона, с белым лицом, и прижала Уиллема к себе, и побежала к машине, повезла его в больницу.

На открытие он приехал рано. Еще никого не было, кроме пары строителей, обносивших территорию желтой лентой. Они странно на него поглядывали. Он чувствовал себя у всех на виду. Но остался и ждал, стараясь не нервничать, и наконец начали появляться люди, а он – смешиваться с толпой. Потом сразу хлынула лавина людей, стояла и болтала, скучившись, пока ставили телекамеры. Среди людей был Уилсон. «Если я буду так стоять, заметит он меня?» – спрашивал себя Уиллем. Но Уилсон как будто не замечал.

Церемония закончилась так же быстро, как началась, потом Уилсон и прочие чиновники зашагали к своим машинам. Уиллему пришлось почти бежать, чтобы их нагнать. Когда он взял Уилсона за пальто, тот слегка подскочил от удивления – это движение пробежало рябью по людям вокруг.

– Уилсон? – спросил Уиллем.

– Да? – сказал Уилсон с настороженным взглядом.

– Это я, Уиллем, – он протянул руку. – Помнишь меня?

Уилсон уже покачал головой, но Уиллем сунул свою руку ему в ладонь и нажал так, чтобы тот почувствовал отсутствующий палец. Он наблюдал, как недоумение в глазах Уилсона быстро сменяется узнаванием, как от его лица отливает кровь. А потом появилось то же выражение, которое Уиллем помнил по последнему сеансу Карания и до сих пор не знал, как его понимать.

– А, – сказал Уилсон, высвобождая руку. – Конечно.

– Знаю, ты занят. Но, может, у тебя найдется пара минут? Вспомнить былое?

– Ну, знаешь, у меня мало времени… не думаю…

– У меня к тебе вопрос, – Уиллем не обратил внимания на то, что пытался сказать Уилсон. – Как называлась игра, в которую мы играли?

И хотя он видел по лицу, что Уилсон понял, о чем речь, перед остальными он притворился, что не помнит.

Уиллем сунул руку в карман и достал клочок бумаги, где карандашом начеркал свой адрес. Сунул в руку Уилсона, улыбнулся:

– Уверен, у тебя не график, а кара господня. Но если будет время, заходи. Не в этот раз, так, может, в следующий.

А потом, изображая беспечность, ушел.

Несколько минут спустя он был у себя дома. Занялся делами – чтобы горел свет на крыльце, охлаждалась выпивка, на журнальном столике стояла миска с орехами и стопка бумажных салфеток под рукой. Он не знал, придет ли Уилсон, потому что хотел, потому что заинтригован, потому что помнил ощущения Карания, или же потому что ему стыдно, или потому что боялся, не расскажет ли Уиллем кому-то о том, как Уилсон отрезал ему палец. Но так или иначе он не сомневался, что Уилсон придет.

И тот действительно пришел. Очень поздно, и один. Какое-то время стоял у дверей, пока не поддался наконец на уговоры Уиллема и не вошел.

Сперва Уиллем не давил на него, просто болтал ни о чем, хотя быстро заметил, что у них мало общего, мало общих знакомых. Они жили в двухстах метрах друг от друга, но с тем же успехом могли жить в разных мирах. Так что они израсходовали все сплетни, какие могли, а потом замолчали.

На миг Уиллем позволил воцариться тишине, наблюдал, как Уилсон ерзает. Тот, понял Уиллем довольно быстро, сам не понимал до конца, зачем пришел. И если Уиллем будет неосторожен, он попытается уйти.

«Небольшой толчок, – подумал Уиллем. – Всего один».

– Помнишь нашу игру… – начал он.

– Карание, – сказал Уилсон. – Мы назвали ее Карание. Но это было очень давно. Мы были всего лишь детьми.

– Помнишь, что мы делали в этой игре? – спросил Уиллем. – В смысле, кроме моего пальца?

Секунду Уилсон не отвечал, а потом медленно, стараясь не смотреть на руку Уиллема, произнес:

– Я не уверен, что хочу об этом говорить.

– Да брось, – сказал Уиллем. – У нас больше ничего общего нет. Это было так давно. Что тут плохого?

Но плохое было , и очень много, как отлично знал сам Уиллем. И как скоро узнает Уилсон. Потому что, в отличие от Уилсона, Уиллем не собирался останавливаться на пальце. Нет, с пальца Уиллем только начнет.

Уилсон не пошел на Карание добровольно. Но в итоге согласился на него. Минуло немало времени, пока кто-то, кроме Уиллема, узнал, что с ним случилось.

Я уверен, что в моей семье никто не выжил. Я уверен, что они сгорели, что их лица почернели и пошли волдырями, как мое. Только в их случае они не спаслись, а погибли. Ты не из них, это невозможно, иначе от тебя остался бы только труп. Почему ты притворяешься и чего надеешься этим добиться – вот что меня интересует.

Теперь твоя очередь выслушать меня, выслушать мои доказательства, хотя я знаю, что тебя не убедить. Представь: однажды ты идешь по сельской местности и видишь загон. В нем, в пыли, неподвижно лежат четыре коня. Все четыре покоятся на боку, вытянувшись, никто не стоит на ногах. Насколько ты видишь, они не дышат и не двигаются. По всей видимости, они мертвы. И все же на краю загона, метрах в двадцати от них, человек наполняет лохань водой. Кони живы, а видимость обманчива? Или человек еще не обернулся и не увидел, что они умерли? Или он слишком потрясен увиденным, не знает, что делать, а потому действует, будто ничего не произошло?