Карина Демина - Ловец бабочек [СИ]

— Жутко, милочка, просто жутко, — панна Ошуйская повернулась пред зеркалом и скривилась. Верно. Оттенок малинового варенья ей вовсе не шел. — Это посланец Хельма… явился по мою душу…

— И где ж это вы так нагрешить успели? — панна Гуржакова уселась на козетку, положила на колени альбом с эскизами.

…если шерсть, то и фасону надо брать попроще.

— Я?!

— Вы, вы… за вами ж явились…

— Я… — панна Ошуйская застыла с приоткрытым ртом, отчего вид у ней был преглупый. — Я… не грешила…

О таком повороте она, признаться, и не задумывалась.

— А может… — панна Дидюкова прижала к груди отрез тончайшего крепа, расшитого серебряными маргаритками. — А может, он вовсе не посланец Хельма…

— А кто тогда? — хором поинтересовались панна Ошуйская и панна Гуржакова.

— Не знаю… может… может, он одинокая душа… — глаза панны Дидюковой заволокла пелена романтизма. — С юных лет отверженный… проклятый… обреченный жить в одиночестве, не знающий, кому доверить страшную тайну…

Она всхлипнула даже от жалости к неведомому человекомышу, но креп отложила в стороночку и потянула к себе полосатый батист. А и славная-то тканюшечка, даром, что тонковата на зиму… но полосочка беленькая, полосочка зелененькая. Если только блузон заказать. Блузон батистовый.

А юбка из шотландки.

В журнале панна Гуржакова этакую видела.

— И вот однажды узревши вас, — батист обтянул впалую грудь панны Дидюковой, которая, будто и не догадываясь о собственной костлявости, а может, почитая ее вовсе достоинством, носила наряды, оное достоинство подчеркивавшие. — Он осознал, что влюбился…

— От так, разок поглядевши?

На сей счет панна Гуржакова испытывала пресерьезные сомнения. И ухвативши за кусок полосатого полотна осторожненько потянула к себе. Ей батист нужней. Ей дочку замуж выдавать. А панна Дидюкова уже замужем. И вообще, на ее мослы что ни напяль, все торчать будут.

— Почему бы и нет… — несмотря на романтичный настрой, расставаться с полюбившимся отрезом панна Дидюкова не собиралась.

И дернула на себя.

Но панна Гуржакова не даром слыла женщиной во всех смыслах серьезною, а потому лишь покрепче сжала батист, который вдруг стал неимоверно ей нужен.

— А что, — панна Ошуйская спросила нервозно, — думаете, в меня нельзя влюбиться с первого взгляда?

— С первого, — решила быть доброй панн Гуржакова. — Можно.

И добавила чуть тише:

— Но потом бы он все одно пригляделся б…

К счастью, услышана она не была, ибо панна Дидюкова, вдохновленная поддержкой, продолжила:

— И вот он, несчастный влюбленный…

…тут панна Гуржакова искренне с нею согласилась, ибо человек, который влюблен был в панну Ошуйскую, вне всяких сомнений был несчастен. А то как иначе скажешь?

Сама панна Ошуйская росточку невысокого.

Волосики реденькие, даром, что она косы плетет, так все знают, что в эти косы она пряди накладные вплетает. Лучше уж честно, как иные, парики б носила. Личико тоненькое, носик востренький, губки гузкою куриной…

— …бродит ночами, не находя в себе сил признаться… вы, панна Гуржакова, мой батист пустите.

— Чего это ваш? — батист отпускать панна Гуржакова не собиралась. И не потому, что не могла бы отыскать иного, вона, тот, цвета давленой вишни, тоже хорош был, или еще морошковый, с перламутровой нитью, но просто терпеть не могла уступать кому-то. — Пока не куплен, он всехнешний. А вы не отвлекайтесь от великой любови. Бродит он, значится…

— Да, бродит! — взвизгнула панна Дидюкова, ткань дергая. А между прочим, батист — он к подобному обхождению не привычен. Затрещал… — Бродит и не знает, как признаться… ищет случая, чтобы узреть дорогую себе женщину хотя бы одним глазочком… да что же вы творите!

И отрез кинула.

— Чего я творю? — панна Гуржакова мигом сцапала освободившийся кусочек, притянула к себе и на руку накинула, вытянула, любуясь. — Ничего-то я не творю…

…нет, все ж морошковый лучше будет.

— А я его… — в глазах панны Ошуйской заблестели непролитые слезы. — Я его водою… облила…

Она прижала к щеке узенькую полоску кружева, но то было на редкость некрасиво, потому панна Гуржакова сразу решила и не трогать.

Пусть забирает.

— Водою — это зря… водою мужиков обливать если, то мигом разбегутся. Они ж вам, милочка, не коты…

— И крылья…

— И крылья тоже не коты, — глубокомысленно заметила панна Гуржакова спешно схвативши морошковый отрез. А заодно и васильковый, на который обратила свой взор панна Дидюкова.

Последний — исключительно из вредности.

Будут тут всякие панне Гуржаковой ткани из-под носу уводить.

Нольгри Ингварссон заявился в половине шестого. В дверь он не позвонил, но открыл собственным ключом, что неприятно поразило Катарину. Проснулась она, еще когда ключ упомянутый лишь повернулся в замке.

— Прошу меня простить. Не хотел привлекать внимания соседей, — Нольгри Ингварссон поклонился и протянул растрепанной Катарине позолоченную коробку из «Ромашки». — Курабье. Ваше любимое…

— И это знаете?

Курабье расхотелось.

И вообще… появилось вдруг желание подать в отставку. И уехать… а просто уехать… куда-нибудь в глушь, где заняться делом… не важно, учительницею стать или парикмахером, или вот в кондитерскую пойти, хорошая, должно быть работа, всегда при курабье.

Она запахнула полы халата.

И вспомнила, что готовить толком не умеет. И что там, с курабье, если она не способна испечь даже пирога.

— И это знаем, — согласился Нольгри Ингварссон с усмешкой. — И еще знаем, что вчера вы вернулись не в лучшем расположении духа. И что беседу имели перед этим с вашим женихом… полагаю, ныне бывшим?

Интересно, а это уж откуда…

И нет, Катарина не желает знать. У нее и сегодня день насыщенный.

— Он был крайне недоволен нашим решением, — Нольгри Ингварссон устроился на кухоньке, заняв то самое место, которое предпочитал Хелег — лицом к двери. — И всячески пытался отговорить. Его можно понять. Все-таки ревность порой толкает на поступки в высшей степени неразумные, скажем так…

Чайник.

Кружка.

Сугубо из врожденного упрямства Катарина не собиралась притворяться воспитанною хозяйкой. Хватит с нее незваных гостей. И разговоров душеспасительных, после которых в голове туман.

— Полагаете, я на вас воздействие оказывал? Нет… если бы оказал…

Вдруг на кухне стало темно.

Жарко.

И жар этот поднимался откуда-то изнутри. Катарина поняла, что еще немного и она вспыхнет. И кажется, сгорит дотла, а может и горсточки пепла не останется. Воздух закончился.