Алексей Чайка - Крепость Луны [СИ]

Я взял его и обжег магией пальцы. Зачем ее столько? На конверте не было надписи «от кого», а вот мой адрес выведен красивейшим почерком. Да, еще на нем стояла сургучная печать, которой я никогда не видел: шляпа шута с двумя свисающими по бокам бубенцами.

Сломав печать, я удивился количеству магии, которая теперь невидимыми тянущимися нитями срывалась с углов разорванного конверта, перетекала на мои пальцы и с них соскальзывала вниз, исчезая между половицами. Магии было ужасно много, даже мышцы свело судорогой, и в горле застрял тяжелый ком. Я не сомневался, что именно магия едва не соблазнила бедного Ермилыча. Конечно, одернул я себя, магия не может соблазнять, она всего лишь инструмент: моего дядьку терзала жестокая воля автора письма.

Меня удивило также и то, что внутри конверта оказалась не записка, а ещё один конверт меньшего размера и совершенно невыносимого розового цвета. Мне сразу подумалось о каком-нибудь умалишенном или влюбленной старой деве. Я прочел следующее:

«Ради чести мужчины и доблести сыщика прошу вскрыть это вложенное послание на третий день после получения и тут же направиться по указанному адресу» .

Эти слова заставили меня задуматься. И хорошенько задуматься. Я невольно потёр вспотевший после мытья лоб.

«Ради чести мужчины и доблести сыщика…»

Такими словами не разбрасываются в Ранийской империи. Друг, решивший доверить сокровенную тайну своего сердца, редко начнет беседу с таких веских слов. Честью и доблестью не разбрасываются, на это есть другие замасленные выражения, вроде «Как поживаете?» или «Я вас люблю».

И конверты… Только сумасшедший, плохо владеющий рассудком человек, мог нарочно выбрать бумагу таких необыкновенно пёстрых цветов и сделать из неё конверты. (О, как близко я был к истине в тот ненастный ноябрьский вечер!) Это не более чем шутка и чей-то мальчишеский розыгрыш.

Да, со мной играют в понятия доблести и чести и проще всего выбросить этот конверт и никуда не идти. Так я и сделал: разорвал маленький конверт (помню, меня обдало холодом и внутри все дрогнуло), а потом вложил кусочки в конверт большего размера и бросил его в ведро для мусора. Мне вдруг захотелось как следует поужинать, поэтому я потушил свечи и вышел из комнаты, подавив навязчивые мысли о письме.

Дождь за окнами усилился и теперь с ожесточением хлестал в черные стекла. Кое-где на подоконниках появились лужи. В коридорах было темно и зябко. Я с удовольствием очутился в теплой освещенной столовой и приветствовал хозяйку дома.

— Что вы там за страсти рассказываете про могилу? — набросилась Эсфирь Юмбовна. Этой стремительностью выказывалось любопытство.

Я посмотрел на ее дочь.

— Пару слов о сегодняшнем непростом деле. И более ничего.

— Агния напугана и не ест, — теперь в голосе дамы звучал укор.

Яко послушный сын, я склонил голову.

— Прошу меня простить, но стремление хоть немного походить на джентльмена порой туманит мне голову, а поэтому, когда вопрос задаёт такая красивая девушка, я не могу уходить от правдивого, искреннего ответа.

Бледность Агнии Парамоновны мигом сменилась багрянцем на нежных щёчках.

— Боюсь, вы думали о джентльменстве в последнюю очередь, — с лукавством заметила Эсфирь Юмбовна и перевела разговор на другую тему (за что я был ей весьма благодарен).

Итак, меня звали Николай Иванович Переяславский, я уж три года довольно успешно работал сыщиком. Дом, в котором я жил, не мой; я всего лишь квартировал в нем три комнаты: спальню для себя, спальню для Тихона и нечто вроде гостиной для друзей, которые, впрочем, побаивались хозяйки и чаще сами зазывали в гости, чем приходили ко мне. Остальная же часть двухэтажного здания принадлежала вдове Старджинской и её дочери.

Эсфирь Юмбовна была дамой почтенной и, как говорят во все времена, «ещё того поколения». Она из тех людей, которых почти невозможно представить маленькими задорными юношами или беззаботными девушками. Казалось, она родилась с высокой величественной прической, аристократичной осанкой и строгим взглядом.

Полностью седые волосы её потеряли цвет, как говорят, после смерти мужа. Удивительно: и после потери, пошатнувшей ее здоровье, не похоронила она интерес к мужчинам: смотрела на них с любопытством, охотно пускалась в продолжительные беседы, искренне смеялась шуткам, но могла поговорить и о деле. А впрочем, близко мужчин не подпускала, женихов мягко отталкивала, желая посвятить оставшиеся дни свои воспитанию Агнии. Ко мне Старджинская прониклась любовью, но всегда твердила дочери, что я ей не пара, поскольку «голова его во власти приключений и характер у него необузданный, как у всех Переяславских». «Уж я знавала его батюшку», — прибавляла она с туманом прошлого во взгляде.

Говорила она так часто, потому что Агния Парамоновна была в меня влюблена отчаянно. Первое время Старджинская даже сожалела, что взяла меня на квартиру. Я был весьма красив и кружил голову дамам даже более опытным и наученным горьким опытом. Агния Парамоновна казалась мне жертвой несчастной, и болезнь ее считал неизлечимой.

Когда я входил в комнату, она невольно краснела, когда я играл, она то краснела, то бледнела, наконец, когда я однажды вернулся с цветком в наружном кармане, она не с того ни с сего устроила матери такой скандал, что бедная Эсфирь Юмбовна не знала, что и думать. Внешне же Агния Парамоновна была девушкой весьма симпатичной, лет двадцати, смело, но плохо играющей на фортепиано, так же смело, но и столь же дурно рисующей портреты своих немногочисленных поклонников, и, наконец, ужасно быстро щебечущей на французском, так что у меня звенело в ушах, и я не мог, сколько ни пытался, разобрать ни слова. Все эти недостатки ничуть не портили, а наоборот, как-то даже красили её в глазах всех, с кем она встречалась в жизни.

Я тоже её любил, но ведь к чему скрывать: сердце мужчины похоже на длинную лавку, на которую могут усесться одновременно несколько женщин, конечно если не станут они выдирать друг другу волосы и ногтями рассекать щёки. Любовь к одной даме не отрицает любви к другой, а также к третьей, четвёртой и последующих. Это лишь доказывает величие мужского любвеобильного сердца — так я полагал тогда.

— Так вы расскажете, какое дело сегодня раскрыли? — поинтересовалась Эсфирь Юмбовна.

— Я устал, — признался я. — Вы позволите мне все рассказать завтра вечером, а сегодня лечь спать пораньше?

Старджинская согласилась подождать до завтра, и мы быстро закончили ужинать. Я пожелал всем спокойной ночи, с сочувствием понаблюдал за тем, как Ермилыч чистит мои сапоги и шинель, пожелал и ему спокойной ночи, не надеясь, что он когда-нибудь позволит мне самому почистить свои вещи (ему это казалось стыдом невообразимым, я уж пробовал). Я хотел было взять книжку да раздумал, натянул пижаму и забрался в постель. Заснул я мгновенно и тут же упал в липкий кошмар.