Алексей Чайка - Крепость Луны [СИ]

Усталый, в липкой грязи, под холодным моросящим дождем, в густых ноябрьских сумерках я возвращался домой. Ничего не евши весь день, об ужине и не думал: вместо голода меня терзала мерзкая воронка тошноты. Я чувствовал себя испачканным и опустошённым; заглядывал в освещенные свечами окна, мечтал вымыться и завалиться спать.

Вымокший до последней нитки, я добрался наконец до двухэтажного дома, окруженного могучими силуэтами деревьев. Коснулся угла и выдавил едва слышно:

— Я вернулся.

Боковая стена начала рушиться. Камни с ударами, которые слышал только я, вывалились наружу и сложились в порог. По нему я благополучно забрался в освещенную прихожую. Не успел стянуть отяжелевшую шинель, а стена уж заняла прежнее место и даже обзавелась золоченой вешалкой с несколькими женскими пальто.

Я принялся стягивать сапоги, но на подмогу мне прибежал Ермилыч. Этот подвижный сухонький старик с разбегающимся взглядом косых глаз безошибочно угадывал, когда я вернусь со службы, а ведь я приходил в разное время. За мою карьеру лишь один раз Ермилыч был настолько занят чисткой подсвечников, что встретил меня уже переодетым в домашнее. Тогда он испустил такой вопль покаяния и так долго сокрушался в своей «жестокосердной неблагодарности к светлейшему Николаю Ивановичу», что я насилу смог успокоить его и утешить. Старик был приставлен ко мне с детства, и любил меня до обожествления всем своим простым ранийским сердцем. Увы, я не всегда был к нему чуток, не всегда справедлив.

— Где это вы так заделались, батюшка мой? — вскричал Ермилыч и наловчившимися натруженными руками в два счета снял облепленные грязью сапоги.

Я посмаковал будущее действие моей фразы и сказал как можно более небрежно:

— Могилу раскапывал, дорогой мой Ермилыч.

Старик вытаращился с испугом. Его косые глаза не могли схватить одну точку.

— Грешное дело — шутить над умершими, — заметил он с укором.

— Вода есть горячая? — спросил я и, услышав утвердительный ответ, добавил, что хочу вымыться скорее и лечь спать.

— А кушать? — ахнул Ермилыч. — Не годится ложиться не поевши.

— Не хочу.

В коридоре, освещенном парой кованых свечных бра, я встретился с дочерью хозяйки, у которой квартировался, и слегка поклонился ей, выразив тем самым приветствие, которого избежал утром по причине раннего ухода. Щеки девушки, как всегда, порозовели.

— Вы усталым выглядите, — сказала она и покраснела еще больше. Я раскрыл рот, чтобы ответить, но она добавила с гордостью собственной осведомлённости: — А вам письмо пришло.

Я краем внимательных глаз сыщика заметил, как вздрогнул Ермилыч.

— Спасибо, прочту.

— Ужинаем через час.

— Я не буду.

— Как же так?

Я вздохнул. Все-таки трудно жить среди чрезмерно любопытных и заботливых людей.

— Агния Парамоновна, я очень устал. Я раскапывал могилу ведьмы, а это забирает много сил.

Девушка тихо вскрикнула и прикрыла рот, словно в него могло попасть ведьминское проклятье. Ермилыч побелел, как мякиш свежеиспеченного хлеба, и едва не выпустил из рук мою шинель.

— Не бойтесь, Агния Парамоновна, — тут я решил идти до конца, — когда мы вскрыли гроб, от ведьмы остался только пепел.

Девушка пошатнулась. Пришла очередь поволноваться мне. Я подхватил ее под локоть, но прикосновение молодого человека, при виде которого она краснела всякий раз без исключения, подействовало лучше любого одеколона или нашатыря: она вспыхнула, шумно вздохнула, слегка подобрала юбки и убежала. Мне даже весело стало. Я поглядел ей вслед и прошел в комнатку, отведенную для мытья.

Там я с удовольствием разделся. В мою гудящую голову вплывала одна глупость за другой. Например, я всерьез размышлял над тем, что стало бы с Агнией Парамоновной, кабы она увидела меня без одежды. Мне даже захотелось, чтобы она вошла в дверь прямо сейчас, ворвалась сюда сумасшедшей интриганкой и бросилась в объятия, покрывая лицо огненными поцелуями. «Тьфу ты, что за блажь! — остановил я себя. — Агния растянулась на полу, не успев как следует открыть дверь. Это ведь сущее дитя. Физиология мужчины ей знакома не лучше физиологии драконов или наших ранийских леших».

О такой чепухе я продолжал думать, пока тер мочалкой тело. Воду из ковшика лил Ермилыч; его-то лицо и не нравилось больше всего.

— Что случилось, друг мой?

Ермилыч, пытаясь не смотреть мне в глаза, что-то пробурчал в ответ.

— Не слышу, — требовательно сказал я.

Старик в желании скрыть волнение добился обратного: рука его дернулась, и ковшик упал мне на ногу. К сожалению, вода не успела полностью расплескаться за время короткого полета, и ковшик оказался довольно тяжелым. Я ругнулся, схватился за пальцы правой ноги, не удержал равновесие и точно упал бы, если бы Ермилыч не удержал меня.

— Да возьми себя в руки, Тихон, и отвечай, что произошло! Не то… — голос мой дрожал от ярости. Но я досадовал на упавший ковшик, а старик решил, что на него. Он не выдержал и зарыдал. — Ну, вот, Бог ты мой… Слез твоих мне ещё недоставало!

Ермилыч попытался совладать с собой, но слезы хлынули еще сильнее.

С горем пополам я закончил мыться и одевался, пока старик, проглатывая скупые старческие слёзы, рассказывал, что всему виной письмо, которое он хотел открыть.

— Так руки и тянутся, так и хочется узнать, что же написано, — говорил Ермилыч, втягивая воздух клокочущим носом. — Уже схватил было, уже схватил своими ручищами бесстыжими, но как молния в башку мою пустую ударила: что ж я делаю, пень ушастый, кикимор болотный? Что ж я творю? Письмо читать вздумал! И так мне стыдно стало перед вами, что не в силах и сказать. Вот. Вы-то меня читать научили, а я… Небось, отправите к батюшке в имение наглеца такого.

Я дослушал продолжительную речь моего опекуна и с улыбкой сказал:

— Нашел преступление! Хотел прочесть письмо, что же тут такого? Я уж думал, ты Эсфирь Юмбовну соблазнил.

Старик был смущен тем, что так легко прощен. Видно, он чувствовал себя очень виноватым.

— Принеси письмо.

Ермилыч замялся. Я вздохнул.

— Хорошо, я сам, — облегчение отразилось на лице старика от моих слов, даже некоторые морщины разгладились. — Оно у меня на столе?

— Да, батюшка.

Нога болела. Я захромал в свою комнату и щелчком пальцев зажег на столе пять свечей. Свет высек из тьмы скупую мебель и беспорядок на столе, а так же болезненного желтого цвета конверт.