Эмили Бейн Мерфи - Исчезновения [litres]

– Неплохо, – говорю. – Но я отстаю по всем предметам. Так что мне надо приниматься за учебу. – Крепко держа рулон марок, прохожу мимо Уилла.

Когда захожу в комнату, кладу марки на ночной столик и падаю на кровать, сердце все еще бешено колотится. Мамин Шекспир рядом, и я хочу взять его в руки.

Вместо этого заставляю себя взять стопку школьных учебников. У меня есть дополнительные задания по каждому предмету, чтобы я могла догнать остальных.

Устраиваюсь на сиденье у окна и пролистываю главу по биологии. Но мысли продолжают возвращаться к книге о Стерлинге из библиотеки доктора Клиффтона. «Тебе нужно изучать осмос», – говорю себе, заставляя глаза вернуться к словам передо мной. Вместо этого вижу позицию в указателе, которую я смогла заметить до прихода Уилла.

Я нашла маму под буквой «К», под ее девичьей фамилией. Там было написано «Каммингс, Джульет – Возможный Катализатор».

Но именно заметка после «Каммингс» заставила волосы на моих руках встать дыбом, словно Исчезновения могли быть частью чего-то более мрачного. Там было написано:

«Проклятие».

15 октября 1940 года

Птица: двуцветная дроздовая мухоловка

Кожа и перья птицы пропитаны парализующим нейротоксином, который она получает, питаясь жуками.

Яд выпускается при контакте и убивает всех врагов птицы, которые смеют ее коснуться.

Птица поглощает столько яда, что в результате сама становится ядом.

Когда мне было одиннадцать, я нашел двуцветную дроздовую мухоловку на страницах энциклопедии. Я рисовал птицу снова и снова, заполняя поля набросками. Точность моих изображений возрастала, пока я не знал всех деталей идеально на память. Клюв, похожий на кинжал. Голова с угольно-черными перьями, которые переходили в ярко-красную грудь. Цвета такие токсичные и тем не менее настолько яркие, что хотелось до них дотронуться.

Меня заворожила сильная, устрашающая красота этой птицы.

Она напоминала мне о рыжей девушке, которую я любил. Они обе – девушка и птица – могли остановить бьющееся сердце, если бы подманили тебя достаточно близко.

До месяцев, проведенных с Финеасом, те дни были самыми счастливыми в моей жизни. Короткие мерцающие недели, когда я думал, что она тоже, возможно, меня любит.

Как оказалось, она никогда не любила меня.

Финеас и я постепенно узнаем друг друга, пока выполняю разную работу у него дома.

Заменяю сгнившие доски под порогом и узнаю, что ему нравятся самолеты и музыка Шоссона. Вычищаю лишайник из сточной канавы, пока он рассказывает мне о картах, сигарах и хорошей бутылке бордо. Он говорит о земле, когда делает для нас яйца пашот по утрам: мое – более жидкое, а его – всегда сухое, как мел, и такое упругое, что может отпрыгнуть от стены.

Но более всего заметна его маниакальная любовь к чистоте, всегда идеальной.

Когда отдираю старую краску с двери, висящую как заусенцы, он присоединяется ко мне и передает мне теплую бутылку содовой.

– Кем ты хотел стать, когда был юным?

– Изобретателем.

– Тебе нравилась школа, когда ты учился?

Я моргаю и смотрю на океан, серый и неприветливый, но представляю себе инвалидное кресло. Вижу себя маленьким мальчиком, который наблюдает, как за окном сменяются времена года, рисует птиц. Представляю, как мы с Финеасом провели те же годы, выглядывая во внешний мир, мечтая о совсем другой свободе.

– Я никогда не ходил в школу. В один год даже примерял форму, но потом на меня напал грипп. – Колеблюсь. – Я… не был здоров, пока рос. Мои ноги не всегда так хорошо слушались.

– Что не так с твоими ногами? – спросил он. – Мне кажется, с ними все нормально.

– Теперь они намного сильнее. Я даже больше не хромаю.

– Ты попал в аварию? – спросил он. – Или заболел?

– Просто рант-синдром. Родился слишком рано. – Я старался говорить легко, но вместо этого взял и сделал ситуацию неловкой. Напомнил о дне смерти мамы. Я сделал длинный глоток теплой содовой, и он отвел от меня взгляд, как люди всегда делают, когда я слишком поздно понимаю, что сказал что-то неправильное.

– Но с руками у меня никогда не было проблем. – Быстро засовываю руку в карман, чтобы показать ему деревянную птичку, которую вырезал еще подростком. Он берет ее и проводит большим пальцем по изгибу ее спины точно так же, как всегда это делал я. Это первое напоминание о себе, которое я вижу в нем. Движение, которое я проделал уже столько раз, что шероховатое дерево в том месте стало гладким как шелк.

Я забыл о школьной форме, которой так никогда и не воспользовался, как засыпал, держась за ее рукав, боясь, что она исчезнет ночью. Помню, что, когда эпидемия гриппа прошла, эта форма мне больше даже не подходила.

И тогда я сжег ее.

«Финеас, – почти говорю я, – что-то исчезает во мне каждые семь лет. Не знаю, почему и как это остановить. Но не волнуйся. Я научился с этим жить».

Вместо этого делаю глоток, пока всплеск храбрости не улетучивается. Слишком большой риск. Исчезновения могли бы отпугнуть Финеаса, забрать единственное, чего я хотел. Оставаться здесь и слушать, как он говорит о мелочах, пока я настраиваю радио на наши серийные программы. Так много шансов, подобных этому, пролетело мимо, что стало очень сложно рассказывать.

Прямо как одна из любимых загадок Джульет:

– Чему нужна темнота, а не свет, чтобы расти? – однажды вечером спросила она меня, когда мы были младше.

– Сдаюсь, – сказал я в итоге.

– Разве это не очевидно? – Ее глаза сверкнули, скорее серебром, чем серым. – Секретам.

К утру пятницы начинаю осваиваться и до смешного торжествую, когда нахожу лабораторию Дигби самостоятельно.

Беас переставляет футляр от скрипки, и я усаживаюсь рядом с ней. Сегодня вместо эксперимента доктор Дигби читает нам лекцию о митозе. Джордж старательно делает записи, а Беас, кажется, сочиняет музыку, укладывая потом листки с нотами в скрипичный футляр. Когда Дигби разворачивается к доске, мальчик с напомаженными волосами за столом перед нами поворачивается и губами беззвучно шлет мне «привет». Я улыбаюсь, краснею, тушуюсь и начинаю яростно записывать лекцию на бумаге.

Беас толкает меня.

– У тебя есть кто-то? – спрашивает она шепотом. – Кто-нибудь особенный ждет тебя в Гарднере?

– О, – я качаю головой, – э-э-э, нет.

Беас хитро улыбается.

– Тогда выбрала ли ты уже кого-нибудь здесь?

Она кивает на мальчика впереди нас. Он снова отвернулся и поставил кончик ручки на тетрадь, чтобы казалось, что он пишет. Но вместо этого он кладет голову на стол и собирается вздремнуть. Все это заставляет меня начать дико скучать по Кэсс. Она посмеялась бы над идеей, что я выбираю мальчиков. Почти вижу ее: зажмуренные глаза, как она прижимает подушку к животу, заливаясь самым настоящим захлебывающимся смехом, тем, что заканчивается иканием.