Лев Гурский - Корвус Коракс

– …профанация, Егорыч, профанация во всем! – втолковывал сантехнику Эрик. – Раньше ты не просто распиливал девушку или выстреливал тузом из колоды, а в этом были подтекст, концепция, сверхзадача, и ты творил чудеса под саундтрек Стравинского. А теперь всего-то надо – тупо пилить бабу под марш Дунаевского…

– …они нам, Егорыч, в последние годы всю плешь проели: ах, в Первом Академическом сборы выше! ах, и во Втором Академическом сборы выше! – перебивал брата Эдик. – А мы им в ответ: паленая водка всегда продается лучше, чем настоящий шотландский виски…

– …ну вот теперь они собирают кассу, и что с того? Тоже мне, великое счастье! Зато искусство цирка накрылось медным тазом…

– …идеалы отцов-основателей МХЦ, Константина Сергеевича и Всеволода Эмильевича, втоптаны в грязь жадными коммерсантами…

– …а какие люди там служили! Умнейшие, духовная элита. Кио, Карандаш, Запашные, сам Ян Бульди… А нынешние? Тьфу, плебс…

– …цирк сегодня для зрителя – это не храм духа, как прежде, а низкий балаган, чуть ли не театр какой-нибудь. Раньше люди приходили туда приобщаться, думать, сопереживать, а сейчас…

– …они запросто проносят в партер колбасу и пиво из буфета, и господа униформисты не имеют права вытолкать взашей этих хамов…

– …нам еще прабабушка рассказывала: до революции в цирке был фейс-контроль – посерьезнее, чем в теперешних ночных клубах. Сам шпрехшталмейстер граф Фредерикс, двоюродный брат министра двора, стоял на входе МХЦ и всякую пролетарскую рожу заворачивал…

– Ребя-а-а-ата, – жалобно тянул Есенькин, – может, в другой раз? У меня протечка на втором… три унитаза засорились…

В своем обычном, то есть слегка подогретом, состоянии Егорыч был открыт для общения и готов обсуждать что угодно – от прокладки трансатлантического кабеля до новых комиксов Бондарчука. Но сегодня он как назло был трезв и отбивался, пытаясь сбежать.

– Эрик, Эдик, у меня просьба, – обратился я к близнецам. – Освободите Егорыча, раз он торопится, поговорите лучше со мной.

Есенькина отпустили. Он с благодарностью посмотрел на меня, шмыгнул носом, подхватил свой громыхающий чемоданчик и исчез.

– А к нам, между прочим, утром приходили с Камергерского, – грустно сообщил Эрик, – опять звали в Первый Академический…

– …просим вас, говорят, делать нам спецэффекты к «Капитану Бладу», – добавил Эдик. – Большие бабки сулили: совместная постановка с американцами, формат 3D… мушкеты, стрельба, белые голуби в сундуке мертвеца, корвет «Черная молния» в натуральную величину съезжает со сцены прямо в зрительный зал…

– …но мы, разумеется, гордо отказались, – объявил Эрик. – Подите прочь, говорим, пигмеи, не продается вдохновенье за рупь двадцать. Дырку вам от бублика, говорим, а не нашу коронку с голубями! Лучше уж мы в котельной уголек будем ворочать, чем публику в театре сериалами зомбировать. Руки у нас черные, да совесть чистая! Правда ведь, Кеша?

– Еще бы! – сказал я. – Само собой. Слушайте, а для меня вы сумеете повторить тот фокус? Мне одного злостного пирата надо ухватить за жабры, без вас ну никак не справиться… – В двух словах я объяснил братьям, каким способом они смогут мне помочь.

Выслушав меня, близнецы в смущении потупились. После паузы Эрик неловко пробормотал, старательно глядя не на меня, а в пол:

– Извини, Кеш, тут мы пас… только ты на нас не обижайся… пожалуйста. Мы хоть и греем воду в вашей ФИАП, но сами вообще-то против авторского права… Как социального института. Ничего личного, пойми, тут дело принципа. Большое искусство, оно…

– …должно принадлежать народу, – Эдик виновато развел руками, – без посредничества государства. Так что если этот твой Бучко выпускает, скажем, нелицензионного Бетховена или Сергея Сергеевича Прокофьева…

– Да что вы! – подивился я святой их наивности. В такие минуты мне казалось, что я не младше братьев Бестужевых, а старше лет эдак на десять. – Откуда там Бетховен с Прокофьевым? Какой пиратам с них навар? Там только попса голимая в ассортименте.

Эрик обрадованно хлопнул в ладоши:

– Оп-ля! Это же сразу меняет дело! Эдька, ты слышал? Попса! Ха! Попсовиков нам мочить можно, тут наши принципы не страдают, даже совсем наоборот… Ага. Значит, так. Через десять минут на смену заступает Толя, и мы оба совершенно свободны. Говори адрес, куда подъехать. Мы быстро сгоняем за реквизитом, а потом устроим твоему гаду наш любимый цирковой аттракцион.

– Прямо как раньше в старом МХЦ на Цветном бульваре, – ностальгически вздохнул Эдик. – Эх, ведь были же времена!

Голова у бронзового человечка напоминала старый сморщенный корнеплод. Двумя хилыми ладошками несчастный уродец обхватывал свои впалые щеки, раздирая рот в долгом беззвучном вопле. На двухметровом гранитном постаменте, где сутулился человечек, сплелись друг с другом две большие золотистые буквы – «М» и «Ф».

Прошло почти два десятилетия с тех пор, как звукозаписывающий комплекс «Мосфоно» перестал быть госучреждением и превратился в акционерное общество. Все эти годы потомки норвежского художника Мунка пытались добиться судебного запрета на использование «Крика» в качестве студийной эмблемы. Шансы у истцов изначально были неплохими. В Питере, например, наследникам скульптора Фальконе удалось-таки одержать победу над «Ленфоно» и заставить их поменять эмблему – вместо дорогого медного всадника взять себе для вывески пару гораздо более дешевых клодтовых коньков. Однако у потомков Мунка вышел облом. Хотя норвежцы владели правами на знаменитый оригинал, они не учли одной тонкости: в конце позапрошлого века сам художник, путешествуя по России, от щедрот преподнес Третьяковской галерее ранний эскиз «Крика». Работа стала частью музейного фонда, попала в каталоги, и через сто лет, едва только замаячили проблемы, дирекция «Мосфоно» за гроши выкупила у Третьяковки право на изображение, сделавшись, таким образом, добросовестным приобретателем. Теперь один и тот же закон защищал сразу обе стороны – и истца, и ответчика. Все были правы, никто не виновен. В шахматах это называется пат.

Сквозь чисто вымытое стекло бюро пропусков «Мосфоно» я наблюдал за любопытной сценкой у подножия бронзового уродца, где отчаянно жестикулировали двое – глухонемой парковщик и шофер допотопного парового тягача. Первый, похоже, ни за что не хотел подпускать окутанного паром автомонстра слишком близко к главным воротам, а второй размахивал, как боевым штандартом, путевым листом. В конце концов водитель, рванув рубаху, обнажил тельняшку и грудью попер на мосфоновского парковщика. В ответ глухонемой тоже рванул ворот форменной куртки, извлек из-за пазухи нечто и сунул под нос водителю паровика. Приглядевшись, я опознал в этом «нечто» вязанку обычного хрена и лишь тогда оценил деликатность здешнего работника: другой бы с самого начала прибегнул к явной ругани, а этот, воспитанный, сдерживался до последнего…