Нина Ненова - Контакты с утопленником

Юла снова заговорила:

— Ты очень изменилась, Эмилия. Я бы тебя не узнала, — отметила она глубокомысленно, словно я могла не измениться, притом, что в то время я была еще девочкой.

— А ты, Юла, нисколько не изменилась. Я бы тебя везде узнала… У тебя очень примечательная внешность.

— Как поживает твоя мать? Я слышала, что…

— О, да, — небрежно махнула я рукой. — Она давно бросила нас. Надеюсь, в сущности, уверена, что она живет хорошо. Такая красивая женщина, как она…

— Но она уже не молода…

— Она примерно твоего возраста, Юла. Она рано вышла замуж.

— Знаешь, она привезла тебя сюда, чтобы…

— Да, да, знаю.

— Чтобы оставить тебя у нас и…

— Я же сказала тебе, что знаю!

— И провести месяц со своим любовником! — закончила она.

Я посмотрела на нее с удивлением и неприязнью. Как бы невероятно это ни звучало, выходило, что она все семнадцать лет сгорала от нетерпения встретиться со мной. И для чего? Только для того, чтобы тут же рассказать об отвратительной тайне давнишнего нашего пребывания тут. Тайне, которую я разгадала еще тогда, но Юла никак не хотела смириться с этим фактом. Она решила, что она, именно она должна мне раскрыть глаза. Она продолжала скороговоркой:

— Представляешь? Пусть отец твой думает, что вы обе гостите у «дорогих» родственников, а в действительности… И что ты потом ему не расскажешь? Она твердо верила в деликатность своей маленькой, но умной дочери.

— Да… нет. По-другому было, Юла. Она хотела обмануть меня, что будет проходить какие-то обследования в клинике неподалеку от вашего городка. Только втайне от папы, чтобы его не беспокоить.

— Ясно… Ты подслушивала… Что касается нас, то она не пожелала дать себе труда обманывать. Но: «Нет, Диана, мы ширмой для твоих любовных интрижек не станем! — так ответила ей мама. — Напрасно ты притащила сюда ребенка. И неплохо будет, если ты завтра же увезешь его обратно». Однако «завтра, завтра», а прошла целая неделя. Увещевания, просьбы, мы ее едва вытерпели. Боже мой, бедный твой отец! Он и не подозревал, что пока он стучит по клавишам…

Я со смехом прервала ее:

— Ну и память у тебя, Юла! Словно ты только этими чужими в конечном счете воспоминаниями и жила. Расскажи что-нибудь про себя или с тобой совсем ничего не случалось за столько лет?

— О! — протянула она. И задумалась, вероятно, о себе и о том, чего не случилось за прошедшие годы.

Задумалась и я. Я не могла найти абсолютно никакой причины для такого сильного неприязненного чувства, которое она поспешила мне продемонстрировать. Когда-то я ей была совершенно безразлична — обыкновенная девочка, а сейчас… Ведь она меня с тех пор не видела, и ничего не слышала обо мне… Да и не было это ненавистью с первого взгляда. Она налетела на меня, как давно натравливаемая гарпия!

— Раз уж я тебе до такой степени противна, — заговорила я спокойно, — что ты не желаешь проявить хотя бы элементарную вежливость или, по крайней мере, сдержанность, даже «доброе утро» тебе трудно сказать, то почему ты не настояла на том, чтобы твоя мать просто не приняла меня в своем пансионе ? Вряд ли бы ты встретила особое сопротивление с ее стороны.

— О! — Лицо ее покрылось румянцем человека, у которого гемоглобин в норме, и стало, пожалуй, еще более угловатым… или нет: еще более резким, каким, к сожалению, оказался и ее характер. — Извини, — добавила она неожиданно для меня, а может, и для себя. — Иногда я не сознаю, что говорю. Так вот и этим утром. Я перегнула палку. Понимаю. Я бываю нечуткой. Грубой. Вздорной. Признаю. Нервной. Извини!

И вот это, словно нарубленное топором заявление, перевернуло мое отношение к ней на сто восемьдесят градусов. Ну, конечно, нервная. Я вспомнила, как душераздирающе она плакала, и почти пожалела ее. Только она одна знала, что с ней произошло этой ночью. Мы одновременно протянули руки к кофейнику. Я отняла свою, а Юла налила нам обеим, сначала — мне, потом — себе. Взгляды наши стыдливо встретились над старинным столом и — не удивительно ли, как избирательно мы воспринимаем чужой образ иногда? — в тот момент я, например, заметила, что глаза у нее были бы красивыми, если бы не отливали холодным ярко-голубым блеском бриллианта; и что ее волосы — темно-каштановые, гладкие, как шелк, тоже были бы красивыми, если бы она не затянула их так беспощадно самое маленькое десятком старомодных шпилек. Но по-настоящему красивыми, без всяких «если» и «были бы» можно было назвать ее брови. Густые, блестящие, плавно утончающиеся к вискам, изящно изогнутые к переносице, они удивительно напоминали бархатно-темные птичьи крылья. Кроме того, хотя у нее была, как говорится, широкая кость, нельзя было заметить в ней ни грамма лишнего жира. Крепко сбитая женщина, от которой веяло здоровьем и энергией, приятно посмотреть, особенно таким анемичным особам, как я.

— Доброе утро, Эми, — улыбнулась она, наверное, уловив зачатки моей симпатии к ней. — С приездом… И еще раз: извини!

— О! — произнесла и я в свою очередь, чувствуя, что и мои щеки заливает краска, предполагаю, бледно-розовая. — Если посмотреть объективно, тебе не за что извиняться. Ведь… Ведь все, что ты сказала, было правдой. Моя мать…

— Брось, — покачала она головой. — Брось! Ладно, признаюсь, что в душе я никогда ее не упрекала. Такую женщину — я признаю, что она была очень красива — ни в чем нельзя упрекать. И меньше всего за ее решение убежать… Слово «нищета» повисло невысказанным. Было видно, что Юла лихорадочно ищет другое, более тактичное слово, которым можно было бы его заменить. — От будничного! — выдохнула она с облегчением. — Именно так, Эми, от будничного! Она была рождена для другой, беззаботной и, как бы это сказать… яркой жизни.

Она вскочила со стула, чашки на столе издали не очень мелодичный звон дешевого фарфора, и заходила взад-вперед по просторной, но неуютной столовой. Моя мать, такая далекая от нее по времени и пространству, с ее давно решенными проблемами интимной жизни, и до сегодняшнего дня продолжала волновать ее, по-моему, гораздо больше, чем мать заслуживала…

— Нет! — Ее возглас, удивленный и удивительно громкий, заставил меня вздрогнуть. — Нет, не «яркой» жизни! Тут главное слово «природа» — соответствующей ей природе! Подумай только… — Юла подошла и нарочно наклонилась ко мне, чтобы размахивать пальцем прямо перед моим лицом. — Подумай, Эмилия, кого только и за что мы не оправдываем, говоря «такова его природа». Даже садиста, зарезавшего невесть сколько детей, мы не позволяем себе осудить. «Он ненормальный», констатируем мы, что означает «такой он от природы», и кормим его и поим в одной из психиатрических больниц. А таких женщин, как твоя мать, мы сразу осуждаем. Как она может изменять своему мужу? Как она может бросить своего ребенка? Как может проявлять такой эгоизм? А вот может, может… или, вернее, не может быть другой. Такова она по природе!