Борис Наумов - Любовь и Разум

Примерно так размышлял Михаил, сидя на койке, и, держа в руках так и не заполненную планами тетрадь.

Вошёл в палату тюремный доктор Афанасий Афанасьевич, или, дважды Афоня, как называл его Михаил.

–Здравствуйте, Михаил Андреевич. Как Ваше здоровьичко?

–Спасибо, Афоня, то есть, Афанасий Афанасьевич. Здоровьичко в порядке, – как можно, более вежливо, ответил Михаил.

–Геннадий Валентинович приказал переселить Вас сегодня в привилегированную палату, так сказать, в палату для особо уважаемых клиентов. Он сказал: Вам там лучше будет работаться.

–Ещё раз спасибо, но мне не нужны особые условия. Наоборот, я хочу переселиться, если Вы не будете возражать, в общую камеру. Как, Афанасий Афанасьевич?

–Ну, ну. Я не против. Только как же быть с приказаниями Геннадия Валентиновича?

–Скажете ему, что всё в порядке. Михаил Андреевич, мол, переведён в привилегированную камеру.

–Но, я не привык. Я не могу…

–Афанасий Афанасьевич, я вполне здоров, и Вы не можете, не имеете законного права держать меня в своём богоугодном заведении.

Доктор криво усмехнулся на слова Михаила и покорно согласился.

–Как прикажете, Михаил Андреевич.

–Я не приказываю Вам, доктор. Это Ваше решение. Понятно?

–Разумеется. Так оно и есть.

Миша незаметно, но довольно уверенно, без всяких расписанных в тетради планов, приступил к осуществлению, переделке сознания «вверенного ему объекта».

Через некоторое время в палате появился конвоир и, непривычно заискивающе, обратился к Михаилу:

–Мне… Вас… Перейдёмте в камеру № 18.

Михаил улыбнулся и с некоторой долей сарказма, ответил:

–Как Вам угодно, командир. Я к Вашим услугам. Вещички мои подберите. Осторожненько.

–Будет сделано, – моментально, с радостью, произнёс конвоир и бросился собирать из тумбочки нехитрые пожитки Михаила.

Сапушкин, глядя на этого мельтешащего перед глазами конвоира, грустно подумал:

«Переделать таких пресмыкающихся будет непросто. У них в крови, в каждой клеточке организма уже укоренилась привычка кому-нибудь угождать, под кого-то подстраиваться, начальство ублажать. Ну, что ж, чем труднее жить, тем больше интереса и азарта» – подбодрил сам себя Михаил.

Спустя несколько минут, он уже был в общей камере № 18, где ранее провёл некоторое время.

–Здравствуйте, корешки, – весело поздоровался Михаил с постояльцами этого вонючего жилища, значительно отличающегося даже от той непривилегированной больничной палаты, откуда он прибыл.

Все восемь человек, с недоумением и опаской, глядя на известного им пахана, молча, чего-то ожидали. Они не понимали и не догадывались, почему и для чего снова привели сюда этого могучего их бывшего соседа.

–Привет, здорово, – послышалось несколько несмелых ответов.

–Тебя, что, снова на юрцы?– раздался из дальнего угла голос Хряща, бывшего соперника Митяя.

–Лепила его подремонтировал, – осмелев, наконец, после неожиданного появления Миши, произнёс Южак, – можно теперь бекасов покормить. Он любят свежатинку.

Михаил ничего не ответил на язвительные слова старшего из всех присутствующих и только подумал:

«Этого надо в первую очередь амнистировать. И Хряща тоже – а то совсем загнётся здесь».

–Что новенького у вас, корешки? – как можно, более приветливо и панибратски решил налаживать контакт Михаил.

–У нас каждый день что-нибудь новое, – опять за всех ответил Южак, – то баланда, то кандей. Иногда бердач и баш. Веселуха.

Михаил понимал камерный сленг, но после нескольких недель жизни в лазарете, а также общения с Анастасом и его друзьями, эти слова резали слух.

–Все на месте? В том же составе?– снова спросил Михаил.

–Шонька один амнистирован, – сообщил немного осмелевший Хрящ.

–Кто такой?

–Митяй отвалился.

Митяй попал под амнистию не без помощи Михаила, но он сделал вид, что это сообщение было для него новостью.

–Неплохо, – ответил он Хрящу, – я думаю, что и нам скоро буде послабление. Надеюсь на это.

Михаил, ведя этот непринуждённый разговор, приблизился к своему бывшему топчану, где до сего момента лежал Дуда. Тот быстро, без слов, вскочил, собрал свои шмотки и перебрался на верхнее место.

«Этого, как и Хряща, тоже надо побыстрее избавить от соседства с прожжёнными корешами, – думал, между тем, о своём деле Сапушкин, да и Южаку здесь уже давно делать нечего. Хватит с него, покоптил за свою жизнь тюремные стены. Но, поработать с ним придётся немало».

–Да, поскорее бы, надоело баланду хлебать, – тоскливо, глядя на Михаила, процедил сквозь зубы Хрящ.

Миша, стряхнув крошки с топчана, улёгся на него и, неожиданно для сокамерников, закрыл глаза и замолчал.

Он мысленно стал обращаться одновременно ко всем, находящимся в камере «сотоварищам».

«Все, кто рядом со мной, слышат меня и понимают всё то, что я говорю. Вы устали от прошлой воровской и бандитской жизни. Вы тоже люди и хотите достойно влиться в общество, которое честно работает и зарабатывает на хлеб честным трудом. Воровать – это плохо, грабить – недостойно, убивать – преступно. Вы не будете больше нарушать законы общества, вы ждёте помилования, прощения за свои прошлые преступления.

Михаил лежал и, раз за разом, посылал сигналы присутствующим. От напряжения и сосредоточенности на лбу у него выступил пот. Посылать свои обращения к одному человеку легко, а воздействовать на мозги сразу многим людям – требуется значительное усилие.

Проговорив ещё раз свой мысленный монолог, Михаил открыл глаза и, не поднимая головы, обвёл взглядом всю камеру. Люди по-прежнему сидели, лежали, но не двигались и не пытались разговаривать. Каждый, молча, переживал, «переваривал» мысль, зашедшую к нему в голову, и у каждого, в той или иной степени, мозги начали работать в несвойственном им направлении.

«На первый раз хватит, – пусть обдумывают только что услышанное, – размышлял Михаил, – дня три-четыре пройдёт и все эти отупевшие, зачерствевшие головы начнут думать по-иному. А молодых ещё – Хряща, Дуду – а, может быть, и отсидевшего своё, Южака, надо освободить в первую очередь».

Такой тишины в этой камере не было никогда. Даже неожиданное появление Михаила не вызвало бурных эмоций.

6.

Когда, после встречи с друзьями в квартире Одинцова и продуктивного разговора о будущих совместных действиях, Володя появился дома, Вера Никифоровна и Серёжа почувствовали возбуждение и странное его поведение. Он, ни с кем из них не поздоровавшись, быстро прошёл в свой угол, сел за стол и, молча, уставился в раскрытую книгу. Серёжа оторвался от своих дел и пытался уловить мысль брата, кроме сумбурных, не связанных между собой обрывков, понять Серёжа ничего не мог.

Вошла в комнату мать и тоже с удивлением посмотрела на Володю. Она уже давно, как и Вадим Петрович, могла слышать мысли сыновей и общаться с ними без произнесения слов.