Уильям Гибсон - Виртуальный свет [litres]

Шеветта допила кофе, поставила чашку, вытерла рот тыльной стороной ладони.

– Работа – это все, что у меня есть. И ты, Сэмми, ты сам это знаешь. Ты сам ее мне нашел.

– А еще у тебя есть место, где спать, – там, на верхотуре. И этот придурочный старый раздолбай, который пустил тебя.

– Я его кормлю…

– И у тебя есть твоя собственная жопа, в целости и сохранности. А если некий хорошо обеспеченный джентльмен врежет тебе по известному месту мешалкой за то, что ты без спросу взяла его информационные очки, ситуация может сильно измениться.

Порывшись в карманах, Шеветта положила на стойку три никелевые пятерки за две чашки кофе и два доллара чаевых. Затем она храбро расправила обтянутые Скиннеровой курткой плечи. Негромко звякнули цепочки многочисленных молний.

– Нет. Отправлю это говно на дно залива, и никто ничего не докажет. Никогда.

– Невинное дитя, – вздохнул Сэмми.

Это звучало очень странно. Шеветта никогда не думала, что слово «невинность» можно использовать таким вот образом.

– Так ты идешь со мной?

– Зачем?

– Заговоришь Скиннеру зубы. Встанешь между ним и его журналами. Это там я их спрятала, за журналами. Тогда он не увидит, как я их вынимаю. Потом я поднимусь на крышу – и все, с концами.

– О’кей, – кивнул Сэмми. – Только я думаю, ты ищешь на вышеупомянутую жопу приключений. Доиграешься.

– Ничего, рискну.

Шеветта покатила велосипед к Скиннеровому подъемнику.

– Тебя не переспоришь, – еще раз вздохнул Сэмми и пошел следом.

В жизни Шеветты было всего три по-настоящему хороших, волшебных момента. Один – это когда Сэмми Сэл сказал, что попробует устроить ее в «Объединенную», и действительно устроил. Другой – когда она расплатилась наличными за свой велосипед и тут же, у дверей магазина, села на него и поехала. И еще вечер, когда она встретила в «Когнитивных диссидентах» Лоуэлла, хотя это еще как сказать, хорошо это было или плохо.

Не нужно только путать хорошие моменты с удачными ; самые большие удачи неизменно приходили к Шеветте при обстоятельствах, которые никак не назовешь хорошими, когда вся жизнь вроде как намазана ровным толстым слоем говна, и нет этому говну ни конца ни края, и неизвестно даже, доживешь ты до завтра или нет, а тут вдруг раз – и удача.

Шеветте крупно повезло в памятную ночь, когда она сбежала из Бивертонской колонии для малолетних, сумела, самой непонятно как, перелезть через колючую проволоку, но все равно та ночь была хреновая, до предела хреновая. О чем свидетельствуют шрамы, так и сохранившиеся на обеих ладонях.

А как она впервые забрела на мост? Ведь это ж была дикая удача. Двигаясь в Сан-Франциско по побережью, Шеветта подхватила лихорадку и едва переставляла подламывающиеся ноги. Все, буквально все причиняло ей боль – свет, звуки, ветер, обдувающий кожу; мозг ее точно лишился защитных покровов, превратился в огромный ком боли, в чудовищный серый гриб, неудержимо рвущийся наружу. Она помнила, как хлюпала оторвавшаяся подошва правой кроссовки, какую нестерпимую муку причиняло ей это хлюпанье, как ноги подкосились окончательно и она села на густо усыпанную мусором мостовую. Мир стал светлым и прозрачным, плыл и вращался, и тут этот кореец выскочил из своей лавки и стал кричать: вставай, вставай, здесь нельзя, иди в другое место. Предложение показалось Шеветте весьма привлекательным, и она направилась прямо в Другое Место – завалилась назад и потеряла сознание, не успев даже почувствовать, как ударилась затылком о бетон.

Здесь-то, надо думать, и нашел ее Скиннер, хотя он толком этого не запомнил, а может – Шеветта не была уверена, – просто не хотел об этом говорить. Вряд ли он мог сам затащить ее наверх, в свою конуру – ведь и нога больная, и вообще, – позвал, наверное, пару мужиков на помощь. А может, и не звал никого, сам справился, со Скиннером ведь не угадаешь. Старый, больной, а иногда – словно подключится к стокиловольтному питанию и делает вещи, непосильные даже молодым крепким парням, хоть стой, хоть падай. Вытащил он Шеветту – это точно, а уж как вытащил и сколько провалялась она потом в беспамятстве – дело темное.

Открыв глаза, она увидела круглое окно с мелким переплетом, заткнутое кое-где тряпками; солнце пробивалось сквозь сохранившиеся стекла цветными точками и пятнами, каких Шеветта никогда прежде не видела; эти точки и пятна плыли в ее воспаленных глазах, как водяные жуки в пруду. Затем прошло огромное, мучительное время, вирус выжимал, выкручивал Шеветту так же, как этот старик выкручивал серые полотенца, которыми обматывал ей голову. Когда горячка кончилась, отступила, откатилась куда-то на сотни миль вдаль, когда Шеветта вернулась , перевалила через край болезни, голова ее оказалась лысой, как яйцо, волосы лежали на мокрых полотенцах, словно набивка из старого грязного матраса.

Когда волосы отросли, они поменяли цвет, стали темнее, почти черными. Может быть, поэтому Шеветта почувствовала себя вроде как тоже изменившейся, другой. Только почему, думала она, другой ? Не другой, а именно что собой , какая я есть.

Шеветта прижилась на новом месте, взяла на себя все обязанности по добыванию еды и поддержанию порядка в комнате. Скиннер посылал ее на нижний уровень моста, где раскладывали свой товар торговцы старьем, посылал то с гаечным ключом, украшенным надписью «БМВ», то с мятой картонкой этих плоских черных штук, которые когда-то играли музыку, то с мешком пластмассовых динозавров. Шеветта не могла поверить, что весь этот хлам кому-то нужен, однако покупатели неизменно находились. Гаечный ключ позволил безбедно прожить целую неделю, за два черных диска из пачки заплатили еще больше. Скиннер знал старые вещи, знал, где они изготовлены и для чего предназначены, мог с уверенностью сказать, что на это вот желающие найдутся быстро, а на это – нет. Первое время Шеветта боялась продешевить – товар непонятный, поди разберись, сколько стоит, но Скиннера это, похоже, не беспокоило. Непроданный товар – те же, скажем, пластмассовые динозавры – возвращался «на склад», в кучи барахла, сложенные на полу вдоль всех четырех стен комнаты.

Отрастив новые волосы и немного окрепнув, Шеветта начала делать дальние вылазки – в пределах моста, город все еще оставался чем-то чужим, пугающим. Дважды она добиралась до самого Окленда, знакомилась с обстановкой. Жизнь там была вроде и похожая, но какая-то немного другая, а чем именно другая – не понять. Больше всего Шеветте нравилось у себя, на подвесном мосту, – одни люди слоняются без дела, другие шустрят; кто чем хочет, тот тем и занимается; и все это вместе вроде как растет, каждый день что-то новое – маленькие, едва заметные, но изменения. В Орегоне нет ничего подобного, да что там Орегон, такого, наверное, и нигде больше нету.