Роберт Беннетт - Город лестниц

Сигруд успевает только сказать:

– Вот дерь…

И тут лед под ним накреняется, как детские качельки, и его подкидывает футов на сорок. А потом над ним смыкаются холод и вода.

Вода врывается в нос и глотку. Течение заливается в синусы, просачивается в легкие, еще немного – и он кашлянет…

Нельзя тонуть.

Внутри горит воздух. Он опрокидывается на спину, смотрит вверх: над ним небо, непроницаемое, как расплавленное стекло.

Нельзя тонуть.

Над ним бьется в веревках Урав. А над тварью плотной черной аркой выгибается мост.

Сигруд отталкивается ногами и плывет к расширяющейся над ним полынье.

И тут плотная черная арка моста становится менее… плотной. Сквозь призму взбаламученной воды и льда кажется, что она вовсе исчезла. И тут в темную воду бухает камень десяти футов в поперечнике, вокруг него завиваются и колышутся ленты пузырей. Сигруд кидается в сторону, а следом набегает ударная волна и отбрасывает еще дальше…

Нельзя тонуть. Нельзя попадать под камень.

В воду обрушиваются еще камни, гулко бухают вокруг, и его выносит вверх, вверх…

Поверхность воды плотная, он не может пробить ее, не получается…

И тогда он раздирает ее руками, открывает рот и вдыхает полной грудью зимний воздух.

Сигруд выползает из воды на лед. Подальше от моста лед, к счастью, так же прочен. Он оглядывается и видит, что моста больше нет: он рушится в воду, поднимая волну за волной… и Урава, кстати, нигде не видно.

Накатывает слабость, знобит. Сигруд стоит на коленях на льду и выглядывает хоть какой-то знак, что его ждут: костер, веревку, лодку наконец… Но все, что он видит, – это шар слабого желтого света, свет скользит к нему под водой, расталкивая глыбы льда, как обрывки салфетки.

– Хм, – говорит он себе.

И смотрит на свои руки и ноги: во время боя жир смылся, а с ним – и те защитные свойства, которыми наделила его Шара.

И тут вокруг Сигруда вырастает лес щупалец, и разевается перед ним дрожащая, ширящаяся пасть, в которой не хватает многих зубов. А потом дрейлинга мягко толкают в спину, словно бы приглашая внутрь.

Сигруд открывает глаз.

Он сидит на широкой черной равнине. Небо над головой тоже черное. Он понимает, что вокруг есть пейзаж, только потому, что на горизонте висит огромный горящий желтый глаз, и отсветы желтого ложатся на черные пески.

Он слышит голос: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ.

Сигруд оглядывается: кругом тянется поле, на поле сидят трупы, сухие, пепельно-бледные, словно бы из них выкипятили всю влагу. На одном – форма полицейского, у другого в руке удочка. Все трупы сидят лицом к глазу, и на каждом лице, иссушенном и сером, гримаса дикой боли.

И тут он видит, что груди трупов приподымаются в ритме медленного дыхания.

Значит… значит, они – живы…

Снова тот же голос: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ, ИБО ТЫ ПАЛ.

Сигруд смотрит вниз. Он все еще обнажен, на нем лишь сапоги, перевязь с кинжалом и перчатка на правой руке.

Он дотрагивается до кинжала и припоминает слова Шары: «Возможно, придется взять дело в собственные руки…»

Голос произносит: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ, ИБО ТЫ НЕЧИСТ.

Сигруд вынимает кинжал из ножен и думает: почему бы не прижать его к запястью, не вскрыть вену… но почему-то замирает в сомнениях.

Голос сообщает: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ И ЧЕРЕЗ БОЛЬ ОБРЕТЕШЬ ПРАВЕДНОСТЬ.

Сигруд ждет, кончик клинка завис над запястьем. Черная равнина окрашивается, течет, меняет очертания, и наконец вокруг поднимаются стены его прежней камеры в Слондхейме – тюрьме, где тьма и холод день за днем высасывали из него жизнь. «И что, – удивляется дрейлинг, – это и есть жуткий ад Урава?» Похоже, что так, но он не спешит опускать лезвие.

В двери его камеры горит огромный желтый глаз. Слышится голос: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ. ТЫ ПОЗНАЕШЬ СТРАДАНИЕ. ТЫ ОЧИСТИШЬСЯ ОТ ГРЕХА.

Сигруд ждет. Ждет, что откроются старые раны, а переломы и ушибы, которыми его наградили в тюрьме, напомнят о себе свежей болью… но этого не происходит.

Голос теперь звучит немного недовольно: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ.

Сигруд оглядывается, кончик клинка завис над запястьем.

– Хорошо, – медленно выговаривает он. – Но – когда?

Голос не отвечает.

– Разве это не ад? – спрашивает Сигруд. – Разве я не должен страдать?

В ответ – молчание. Стены исчезают, мгновенно перетекая в другие декорации, одна другой ужаснее: вот он лежит на утыканном гвоздями ложе, висит над извергающимся вулканом, тонет в черной глубине моря, возвращается в Дрейланд и видит дымы над горизонтом… Но ни одно из видений не причиняет ему физической или душевной боли.

Сигруд озирается:

– А что, собственно, происходит? – спрашивает он, окончательно запутавшись.

Стены расплываются, и теперь он снова сидит на черной равнине рядом с хрипло дышащими пепельными трупами, а его буравит яростным взглядом желтый глаз. На мгновение его посещает мысль: может, меня не берет, потому что я дрейлинг? Хотя нет, вряд ли…

И тут он сознает, что правая ладонь легонько подрагивает. Он смотрит на правую руку, скрытую под перчаткой, и до него наконец доходит.

Голос сердито произносит: БОЛЬ – ТВОЕ БУДУЩЕЕ. БОЛЬ ОЧИЩАЕТ.

Сигруд говорит:

– Но ты не можешь научить меня боли, – и принимается стаскивать тугую перчатку с пальцев, – ибо я уже познал ее.

И дрейлинг сдирает с ладони перчатку.

В центре алеет ужасный ярко-алый шрам, напоминающий клеймо, – только он врезан глубоко в плоть: круг с грубым изображением весов в середине.

«Руки Колкана, – вспоминает Сигруд, – всегда готовы взвешивать и вершить суд».

И он поднимает ладонь, показывая ее яркому желтому глазу.

– Перст твоего бога коснулся меня, – раздельно произносит он, – и я выжил. Я познал боль и теперь ношу ее с собой. Она со мной, каждый день. Поэтому ты не можешь мне причинить боль. Ты не можешь научить меня тому, что я уже знаю.

Огромный глаз неотрывно смотрит на него.

А потом смигивает.

Сигруд бросается вперед и всаживает в него кинжал.

Шара и Мулагеш стоят на берегу и смотрят на воду – туда, где Урав нырнул в последний раз.

– Ну же! – орет Незрев. – Уходим!

И Шара, и Мулагеш промокли до нитки – еще бы, они тащили из Солды Незрева, который отделался переломами обеих рук, переломом ноги и легким переохлаждением.

– Любовью всех богов заклинаю – унесите меня отсюда! – орет он, но Шара не обращает на него никакого внимания.

Она смотрит и смотрит на реку в ожидании невозможного: вдруг Урав сейчас вынырнет и выплюнет Сигруда, а тот возьмет и поскачет по волнам, как запущенный блинчиком камушек…

Но в темной воде лишь колышутся осколки льда.

– Нам нужно уходить, – говорит Мулагеш.

– Да! – орет Незрев. – Да, во имя всех богов, я именно это вам битый час уже талдычу!