Маркус Сэйки - Огненные письмена

Купер набрал в грудь воздуха, шумно выдохнул:

– Ничего, обойдусь и так.

– Можешь пойти в мою игровую комнату. Ее Эрик проектировал. Там такое же разрешение, но персонажи контролируются предсказуемой сетью. Ты двигаешься, и система заставляет голограммы реагировать. Он будет падать, истекать кровью, кричать. Вот только ты не почувствуешь удара стулом по телу.

– Что, еще не научились это делать?

– Научились, – ответила она. – Но для этого нужно имплантировать чип в мозг. Подводишь к нему кабель и воспринимаешь все как взаправду. Просто классно, но мне не нравится мысль о чипе у меня в мозгу.

– Мне тоже.

«И я не должен был допустить в мой мозг Сорена».

Купер поставил стул, уселся на него и потер глаза.

– Я сожалею, что сорвался.

– Ничего, – сказала Милли. – Мне понравилось.

Он удивленно посмотрел на нее. Внешне она ничем не отличалась от обычной одиннадцатилетней девочки. Рост метр сорок, детские щечки, округлые плечи, жеребячьи ноги, коленки держит вместе. Вот фиолетовые пряди выглядели необычно, но явно чтобы отвлечь: смотрите на мои волосы, а не на меня, а челка для того, чтобы прятаться за ней.

Вот только глаза не отвечали ее возрасту. Они были старше. Проявлялось это в ее взгляде на вещи. А смотрела она на мир без малейшей застенчивости, свойственной маленьким девочкам.

«В этом-то и состоит ее трагедия, – подумал Купер. – Что бы она ни видела, как бы ее прозрения ни помогали богатейшему человеку мира формировать будущее, она остается ребенком, которому положено играть в куклы, а не диагностировать монстров».

Он увидел улыбку, заигравшую на ее губах, и почувствовал, что она читает его мысли.

– Значит, тебе понравилось? – сказал он, чтобы переменить тему.

– Да.

– Не понимаю, почему тебе…

– Потому что ты целомудренный.

Он рассмеялся от всей души, долго не мог остановиться.

– Извини, Милли, но целомудренность – это совсем не про меня.

Она села на стул напротив, подтянула к себе колени и обхватила их. Совсем девчоночьи повадки, но, как и глаза, ее улыбка принадлежала умудренной женщине. Ее выражение говорило: «Ах, какой ты милашка. Я тебя немножко отдубашу».

– Почему ты его ударил?

– Потерял контроль над собой.

– Нет. В таком случае ты бы его убил.

– Так я чуть его и не убил. Остановился только потому, что понял: он меня на это и провоцирует.

– Конечно, он тебя провоцировал, – согласилась Милли, – а ты все еще хочешь его убить. Но не из одной только ярости. Я же видела. Ты хочешь его убить, потому что он чуть не убил твоего сына. Потому что он причинил страдания многим людям. Но еще и потому, что ты ему сочувствуешь.

– Ты сидела здесь, чтобы читать его, а не меня, – сухо сказал Купер.

– Я не могу. Он воспринимает мир так, что я не могу его читать… Это все равно что смотреть в калейдоскоп. Я не вижу там реальности. Все искажено, затуманено, не так, как должно быть. Вот поэтому вместо него я читала тебя.

Эта мысль обдала его как ведро холодной воды. Если чтец со способностями Милли наблюдал за ним во время такой эмоционально заряженной сцены… то она теперь должна знать все его тайны: те позывы, за которые он сам должен себя ненавидеть, желания, обитавшие в темных уголках его мозга, даже ту его часть, что упивалась ролью, которую он взял на себя.

Эти мысли, голос подсознания потрясли его.

«Неужели так оно и есть? Неужели тебе нравится быть мучителем?

Ты не должен заблуждаться на сей счет. Именно так и будет дальше. Сорену известно то, что поможет тебе найти Джона Смита. И ты уверен в этом, как и в том, что просто так он тебе свою тайну не отдаст».

– Ничего страшного, – сказала она.

– Правда? – покачал головой Купер. – Мне не нравилось быть таким, каким я был там. По крайней мере, большей моей части не нравилось. Я знаю, почему это важно, и я пойду на худшее, если будет надо. Но я не думаю, что тут нет ничего страшного.

– Почему?

Вопрос показался ему не до конца искренним, в нем слышалась покровительственность, словно Милли собиралась поучать его. Покровительственность от одиннадцатилетней девочки – такое могло вызвать раздражение, но Милли не была обычной девочкой, и он решил ответить откровенно.

– Потому что не его вина, что он родился фриком. Он не имел ни малейшего шанса. Он такой, какой есть, из-за своего дара, который навсегда поставил его вне круга обычных людей.

И тут он понял, что его слова относятся и к ней.

А потом почувствовал, как она прочла и эту его мысль.

– Извини.

– Ничего страшного, – снова сказала она.

– Ты не права. Мне не нравится, что тебе досталась такая судьба. Ты заслуживаешь нормальной жизни.

Они долго молчали, пока Милли не провела рукой по челке, отделив себя от него фиолетовым занавесом, из-за которого она и произнесла:

– Я прихожу сюда иногда. Наблюдаю за ним.

– За Сореном? Зачем?

– Затем, что у меня не получается читать его. Иногда голоса всех других, даже людей, которым я небезразлична… – Она вздохнула. – Здесь тихо. Тихо, но я не одна.

Ее слова прозвучали под гул компьютерных вентиляторов и движение голограмм. Наконец Купер посмотрел на часы:

– Извини, Милли. Я должен идти.

– Да? Хочешь повидать Шеннон?

Он кивнул.

– Ты ей скажешь, что у тебя был секс с Натали?

Купер открыл рот, но отверг с десяток ответов и спросил:

– По-твоему, это ошибка?

– Откуда мне знать? Мне всего одиннадцать.

Он рассмеялся и встал. Неуверенным движением протянул руку, словно чтобы прикоснуться к Милли. Она не шелохнулась, и он слегка сжал ее плечо.

– Не сиди здесь слишком долго, ладно?

– Конечно.

– Кстати, ты была права. Я и в самом деле сочувствую Сорену.

– Несмотря на то, что он чуть не убил твоего сына.

– Да, – пожал плечами Купер. – Но это меня не остановит. Я все равно буду делать то, что должен.

– Ну, видишь? – сказала она. – Я же говорю: целомудренный.

Новые Сыновья Свободы преодолели почти восемь километров, когда раздался голос бога.

На восемь километров у них ушло семь часов.

– Тому есть объяснение, – сказал Ронни Дельгадо. – Эпштейн смог купить половину Вайоминга, но, как выясняется, приобрел всего лишь кучу дерьма.

Лук Хаммонд не мог не согласиться. По крайней мере, это было справедливо относительно той части, по которой они прошли. Он знал о том, что где-то есть «гордых гор пурпурный блеск» [20] Слова из знаменитой патриотической песни «America the Beautiful» («Америка прекрасна»). , но здесь ландшафт был уродливый, рваный и суровый. Неровности земли легко преодолевали те, кто шел пешком, но фуры создавались для хайвеев. И через каждую сотню-другую метров какая-нибудь из них застревала: то колесо проваливалось в яму, то ломалась ось.