Евгения Грановская - Последняя загадка парфюмера

– Я знаю, что я сделаю! – сказала вдруг Надя.

Быстрым движением схватила она со стола бутылку и побежала с ней на кухню.

– Куда! – рявкнул Дзикевич и бросился за ней.

По пути он наткнулся на кресло и больно ушиб ногу. Зашипев от боли, Дзикевич проковылял на кухню… и опоздал. Надя выливала в раковину последние капли дорогого коллекционного коньяка.

В голове у Дзикевича помутилось от ярости и боли.

– Что ты сделала? – заорал он.

– То, что давно должна была сделать.

Дзикевич посмотрел на раскрасневшееся лицо девушки и вдруг почувствовал, что ненавидит ее. Она олицетворяла все, что он ненавидел. Всех этих сюсюкающих и панибратски хлопающих по плечу уродов, которые чуть не погубили его жизнь. И тут Надя совершила роковую ошибку. Она качнула у Дзикевича перед носом пустой бутылкой и сказала:

– Видишь, яда больше нет. С сегодняшнего дня в твоей жизни все переменится.

– И в твоей тоже, – хрипло проговорил Дзикевич и двинулся на девушку.

Вид у него был страшный.

– Ты что? – испуганно проговорила Надя и попятилась. – Сергей, что ты делаешь?

– То, что давно должен был сделать.

Он схватил девушку за плечи, грубо развернул ее и швырнул грудью на стол. Затем грубо задрал ей подол платья.

– Не смей! – крикнула она. – Слышишь, не смей!

– Молчи! – Дзикевич схватил девушку за волосы и ткнул лицом в вазу с печеньем. – Молчи, дрянь!

Одним рывком Дзикевич разорвал трусики и отшвырнул их в сторону. Надя застонала.

– Что, сука, хотела гения? Сейчас ты его получишь! Сейчас ты мне за все ответишь…

Через минуту все кончилось. Разбитый подбородок девушки был в крови, на него налипли крошки от печенья. Всхлипывая, Надя сложила руки на груди и, не глядя на Дзикевича, пошла к двери.

– Подожди, – окликнул ее Дзикевич.

Она не остановилась.

– Подожди, слышишь? Ну я погорячился… Извини.

В прихожей хлопнула дверь.

– Ну и черт с тобой! – рявкнул Дзикевич. – Дура! Сама прибежишь!

Застегнув ширинку, Дзикевич вернулся в комнату, достал из бара новую бутылку и хорошенько напился. А на следующий день ему позвонил приятель и сказал, что Надя умерла. Удавилась бельевой веревкой. Дзикевич почувствовал раскаяние, но сильнее был страх – животный страх за свою собственную жизнь.

«Господи, сделай так, чтобы никто ничего не узнал! – испуганно бормотал Сергей. – Я никогда в жизни не совершу дурного поступка! И пить брошу, только помоги мне!»

Дзикевичу повезло – Надя никому не рассказала о том, что произошло на кухне.

Поначалу Сергей мучился и переживал, но спустя пару лет окончательно выкинул Надю из головы. Однако свое обещание, данное Богу, выполнил и никогда больше не притрагивался к спиртному.

Иногда, оказавшись в теплой компании, Сергей Анатольевич говорил о себе так: «Моя жизнь – классическая история нежного мальчика, который чуть не превратился в негодяя, но благодаря волшебной силе искусства встал на путь исправления». На все просьбы рассказать об этом подробнее отвечал вежливым отказом.

Звонок журналиста Корсака был Сергею Анатольевичу приятен. С тех пор как Дзикевич стал коллекционировать картины (вернее сказать – с тех пор, как смог позволить себе это дорогое удовольствие), его имя часто появлялось на страницах глянцевых журналов. Со временем он приобрел известность в кругу коллекционеров, и это и льстило бизнесмену, подрастерявшему за годы работы в «цементном бизнесе» почти всех прежних знакомых – художников, редакторов, критиков.

Став коллекционером, Дзикевич словно вернул себе частицу прошлого со всеми его прелестями. Дух искусства снова стал витать над его жизнью, и Сергей почувствовал себя обновленным. Он охотно шел на контакты с журналистами, в глубине души понимая, что это, пожалуй, единственный способ приблизиться к свету, который он утратил.

В течение дня Дзикевичу пришлось много разъезжать по городу. Погода стояла сырая, и к вечеру Сергей Анатольевич слегка занемог. Взвалив недоделанную работу на плечи помощников, вернулся домой пораньше. До встречи с журналистом оставалось еще полтора часа. Сергей Анатольевич снял пиджак и накинул пестрый мягкий халат, напоминавший расцветкой камзол герцога Генриха Благочестивого с полотна Лукаса Кранаха.

Сварив себе кофе, Дзикевич уселся в кресло и положил на колени свежую газету. Кресло стояло у окна, и, прежде чем приступить к чтению, Сергей Анатольевич долго смотрел на небо. Оно было серым, неприветливым. На город опускались сумерки – любимое время Сергея Анатольевича. Часы показывали шесть часов вечера. Шесть часов…

В душе у бизнесмена засаднило. Он вдруг вспомнил, как лет двадцать тому назад так же сидел в кресле и смотрел на небо. И почему-то чувствовал себя счастливым. На душе было легко, словно он искупался в купели со святой водой. Никаких забот, никаких тревог. Куда уходит время? – подумал вдруг юный Сергей. Ему стало обидно, что и это блаженное мгновение уплывет во тьму, не оставив после себя даже самого слабого следа. А сколько их было, таких мгновений? Десятки, сотни, тысячи? Почему он забыл о них? Почему прошлое сливается в какой-то неразличимый мутный поток, и лишь отдельные минуты легко всплывают в памяти, подобно рифам, торчащим из черной воды океана? За плечами двадцать лет жизни, а если начать вспоминать, то вспомнятся от силы дней тридцать. Ну сорок, ну пятьдесят – не больше. Где все эти годы? Что за туман скрыл их? О, это ненавистное, ядовитое, черное облако времени, пожирающее реальность.

И тогда он решил специально запомнить этот миг, зафиксировать его в памяти, поставить вешку. Кресло, окно, небо, круглый циферблат часов и черные стрелки, показывающие шесть часов вечера. Это было двадцать лет назад, а сейчас…

Сергей Анатольевич потер пальцами усталые глаза, перевел взгляд на газету, которую по-прежнему держал в руках, и вдруг вспомнил Надю! – ее тонкие руки на своих плечах, когда он сидел перед мольбертом с кистью в руке и, слегка отклонив голову, смотрел на холст хищным, цепким взглядом художника. Ее теплое дыхание на своем затылке.

– Твое мастерство растет с каждой картиной. Господи, Сережа, как я счастлива, что ты рядом.

– Это я счастлив.

– Когда-нибудь твои картины будут висеть в Третьяковке.

– А почему не в Лувре?

– Потому что ты патриот и не позволишь вывозить свои шедевры из страны. Захотят посмотреть – сами приедут.

Дзикевич улыбнулся и, не отрывая взгляда от полотна, нежно погладил ее пальцы.

– Что у тебя за духи? – спросил он.

– Тебе не нравятся?

– Да нет. Просто странный запах. Пахнет травой и… еще чем-то.

Надина кожа была теплой и бархатистой.

– Я люблю тебя, – тихо прошептала она.

– Я тоже, – ответил Дзикевич.