Евгения Грановская - Последняя загадка парфюмера

Генрих Афанасьевич, хоть и был француз, а сухие вина и коньяки не жаловал, предпочитая им крепкие крымские портвейны или водку. За ужином он обычно пил и то, и другое, начиная ужин портвейном и заканчивая водкой.

Поедая руанскую утку, Генрих Афанасьевич подробно рассказал жене о выставке, не упустив ни одной мельчайшей подробности. Шарлотта слушала с наряженным вниманием, изредка задавая дельные и лаконичные вопросы.

«Ай да жена у меня, – с удовольствием думал Брокар. – Знает дело лучше самого распрекрасного управляющего. Кабы ей мой нос, я бы ей и совсем не нужен был».

Брокар невольно представил свой мясистый нос на худощавом, милом личике жены и улыбнулся.

– Чему ты улыбаешься? – поинтересовалась Шарлотта.

– Так, ничему. Уж больно утка хороша.

– Ну так и ешь, пока свежа, – сказала жена и тоже улыбнулась.

Когда рассказ о выставке бы закончен, Генрих Афанасьевич, отвлеченно постукивая ножом и вилкой о тарелку, внезапно и как бы невзначай произнес:

– Душа моя, тут Алеша Бурдаков высказал одну прелюбопытную идею.

Шарлотта поморщилась, словно муж заговорил о чем-то неприличном, и неприязненно произнесла:

– Мон шер, ты же знаешь, как я отношусь к этому Калибану.

– Что делать, Ариэль у меня лишь один, и это – ты, – с улыбкой сказал Брокар. – К тому же он давно уже не Калибан.

– Ну да. Ты его выдрессировал и научил ходить на задних лапах. Но этого мало, чтобы превратить дикаря в джентльмена. В душе он все равно людоед и сожрет тебя при первой же возможности.

Генрих Афанасьевич вскинул густые брови:

– Меня?

– Ты видишь только то, что хочешь видеть. С виду он свеж и румян, но сердцевина у него гнилая. Не сомневаюсь, что этот дьявол предложил тебе совершить какую-нибудь гадость.

Брокар добродушно рассмеялся:

– Ангел мой, с тобой решительно невозможно говорить. Ты знаешь наперед все, что я собираюсь сказать.

– Я просто знаю Бурдакова, – возразила Шарлотта. – Ну да бог с ним. Что за дело он предложил?

– Дело простое. Нужно перелить духи Любэна в наши флаконы и пустить их на продажу. А потом, когда разразится скандал, открыть людям правду.

Шарлотта замерла с открытым ртом. Затем, справившись с изумлением, охнула:

– Господи боже мой! И это ты называешь хорошей идеей?

– Отвлекись на минуту от своей ненависти к Бурдакову и оцени все здраво, – сказал Брокар. – Мы запустим поддельного «Брокара» в продажу, а после, когда пойдут жалобы на низкое качество – а они обязательно пойдут, – объявим через газеты о подвохе. То-то удивятся московские барышни и их супруги, когда поймут, что оказались в дураках. Они на собственной шкуре убедятся, что наши духи ничем не хуже французских!

Шарлотта, однако, не разделяла оптимизма мужа. Она прищурила карие глаза и сказала:

– А что, если не получится? Что, если клиенты заметят подвох?

– Тогда я публично объявлю себя дешевым мыловаром и перестану выпускать духи, – сухо произнес Генрих Афанасьевич. – Но этого не произойдет. Мои духи не хуже любэновских, а лучше, и ты об этом знаешь.

Шарлотта надолго задумалась.

– А как же нравственная сторона дела? – сказала она наконец.

Брокар скептически скривил лицо:

– Нравственность – приятная штука, но пользы она не приносит. Нужно действовать. Сейчас или никогда. Если мы не докажем свою правоту, нам придется свернуть производство духов. Я пойду на все, лишь бы этого не случилось, – добавил он, промакивая губы салфеткой. Затем воззрился на жену и прямо спросил: – Ты со мной или нет?

Шарлотта вздохнула. Она по собственному опыту знала, что если уж ее мужу что-то втемяшилось в голову, то переубедить его невозможно. К тому же… идея и впрямь была неплоха. И как только она пришла в калибанскую голову Бурдакова?

– Ну? Так что ты ответишь? – повторил Брокар.

– А что я могу ответить? Ну, конечно, я с тобой.

– В таком случае – решено, – сказал Брокар и тряхнул головой, как бы ставя окончательную точку в разговоре.

Молодой художник Николай Струйников существовал жизнью тихой и неприметной. Подобно гоголевскому Чарткову, он жил одиноко в холодной, темной комнате с низким потолком, которую почти никогда не называл «мастерской», а все больше «моей пещерой». Правда, краски ему в последнее время – по причине полного безденежья – приходилось растирать самому. Равно как и выметать мусор из мастерской.

Дом у Калужских ворот, в котором находилась комната Струйникова, принадлежал художнику Грибкову и был населен по преимуществу беднотой, которая платила хозяину дома за проживание от раза к разу или не платила вовсе. Сам Струйников расплачивался с Грибковым тем, что изредка помогал ему в мастерской – грунтовал холсты, красил фон и делал прочую работу.

Часто, лежа на продавленном диване, основную фактуру которого составляли торчащие из боков ржавые пружины, Струйников размышлял о нелегкой судьбе художника, ощущающего в себе талант и способность к большим делам. «Большими делами» молодой художник называл свершения, далекие от меркантильных интересов времени и имеющие непосредственное отношение к душе. На сытый желудок думать об этом было легко и приятно. Перед внутренним взором Струйникова рисовался широкий, блистающий путь, ведущий к вершине какой-то горы, похожей на греческий Олимп или японскую Фудзияму. Вершина горы, как и полагается, была окутана сияющими облаками.

Однако, когда желудок Струйникова был пуст, светлый путь никак не хотел вырисовываться, сколько художник ни напрягал воображение. Представлялась все больше темная, извилистая, узкая дорожка, изрытая ямами и поросшая жесткой, колючей травой.

– Надо терпеть, – говорил себе тогда Струйников. – А что желудок пуст, так что ж. Дрянь все это, вот что. Великие картины пишутся духом, а не желудком.

Получив от Брокара письмо с приглашением, он воспрял духом. Вся Москва знала, что Брокар богат и что с некоторых пор он, с подачи друзей-коллекционеров, стал поощрять искусство.

«Интересно, чего он от меня хочет? – думал Струйников, лежа на продавленном диване. – Впрочем, неважно. Главное, чтобы заплатил побольше. А этот заплатит. Видит бог, заплатит!»

Перед тем как направиться к Брокару, Струйников вымыл голову, подстриг ножницами бородку и взял у Грибкова напрокат приличный костюм.

В доме Брокаров его встретил не сам хозяин, а его жена – высокая, стройная женщина лет сорока по имени Шарлотта Андреевна. У нее было симпатичное лицо, внимательные глаза и очаровательная манера улыбаться одними кончиками губ – кротко, мягко и душевно.

– Посидите немного здесь, – сказала Шарлотта Андреевна художнику, усадив его на диван. – Муж мой скоро освободится и примет вас.