Дин Кунц - Самый темный вечер в году

Красота глаз ретривера могла соперничать только со светящимся в них умом. Иногда, как в этот момент, собака напрягалась, чтобы передать сложную мысль прямотой взгляда и его концентрацией, потому что, увы, не обладала даром речи.

— Дай, — повторила Эми, и вновь Никки повиновалась.

Чтобы собака наконец-то поняла, что шлепанцы должны стоять там, куда она их поставила, Эми перегнулась через край кровати и вернула их на пол.

Никки тут же их подхватила.

— Если твое решение продиктовано предпочтениями в моде, то ты ошибаешься, — заявила Эми. — Это отличные шлепанцы, и я не собираюсь от них избавляться.

Положив морду на лапы, Этель с интересом наблюдала за ними. Положив подбородок на голову Этель, Фред тоже наблюдал, но с более высокой позиции.

Как детям, собакам требуется дисциплина, и наиболее уверенно они чувствуют себя, если знают правила, по которым живут. И самые счастливые собаки у ласковых хозяев, которые спокойно, но твердо требуют уважения к себе.

Тем не менее в отношениях с собакой, которой сильно досталось от прошлого хозяина, следовало проявлять сдержанность и благоразумие.

На этот раз, получив шлепанцы, Эми упрятала их под подушку.

Никки восприняла такое развитие событий с удивлением, потом улыбнулась, возможно, торжествующе.

— Только не думай, будто это означает, что я собираюсь быть на собачьем конце поводка, — Эми похлопала по матрацу. — Никки, сюда.

Собака поняла то ли саму команду, то ли жест. Перепрыгнула через Эми на кровать.

Фред убрал морду с головы Этель. Сама Этель закрыла глаза. Никки последовала примеру других деток Эми, свернулась, устраиваясь поудобнее.

Глядя на умиротворенные морды, Эми не могла не улыбнуться и удовлетворенно вздохнула, точь-в-точь как собаки, отходя ко сну.

Чтобы по бунгало не валялась собачья шерсть, утром она ежедневно по тридцать минут вычесывала Этель и Фреда, еще десять — вечером и раз в день пылесосила все комнаты. Появление Никки добавляло ей работы, но каждая минута того стоила.

Выключив лампу, Эми ощутила себя невесомой, плывущей по морю сна, в которое и начала погружаться.

Но ее зацепил и вернул назад крючок на леске, брошенный с берега воспоминаний: «Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».

Глаза Эми открылись из темноты в темноту, на мгновение она не могла дышать, словно поток прошлого заполнил ее горло и легкие.

Нет. Эту игру со шлепанцами Никки не могла затеять для того, чтобы напомнить ей о давнишнем разговоре насчет прогулки во сне по лесу.

Новая собака была всего лишь собакой, и больше никем. В штормах этого мира всегда можно найти путь вперед, но назад — никогда, все равно — к спокойному времени, или к бурному.

Для стороннего наблюдателя все собаки загадочные, их внутренняя жизнь более сложная, чем может представить себе наука, но какой бы ни была природа ума или состояние души, они ограничены мудростью их вида, и каждая исходит в своих действиях из собственного жизненного опыта.

Тем не менее эти шлепанцы под подушкой напомнили Эми о другой паре шлепанцев и о словах из далекого прошлого: «Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».

Этель начала тихонько похрапывать. Фред всегда спал тихо, за исключением тех случаев, когда ему снилось, что он за кем-то гонится или гонятся за ним.

Чем дольше лежала Эми, прислушиваясь к ровному дыханию Никки, тем сильнее крепла ее убежденность в том, что собака не спит, более того, не просто бодрствует, но наблюдает за ней в темноте.

И хотя усталость никуда не делась, заснуть Эми уже не могла.

Наконец, не в силах сдерживать любопытство, она потянулась к тому месту, где свернулась калачиком собака, ожидая, что подозрения ее не подтвердятся, что Никки крепко спит.

Вместо этого рука наткнулась на большую голову, поднятую и повернутую к ней, словно собака, как часовой на посту, охраняла ее.

Ухватившись за левое ухо, Эми большим пальцем начала мягко массировать ушную раковину, а кончиками остальных — почесывать то место, где задняя поверхность уха встречается с черепом. Только такое почесывание и может заставить собаку мурлыкать, как кошка. Никки не была исключением из общего правила.

И через какое-то время ретривер опустил голову, положив подбородок на живот Эми.

«Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».

Ради самозащиты Эми давно уже подняла крепостной мост между этими воспоминаниями и своим сердцем, но теперь они поплыли через ров.

— Это же приснившийся лес, почему земля не может быть мягкой?

— Она мягкая, но холодная.

— Так это зимний лес?

— Да. И снега очень много.

— Так чего бы во сне тебе не гулять по летнему лесу?

— Я люблю снег.

— Тогда, может, тебе стоит брать в кровать сапоги.

— Может, и стоит.

— А также шерстяные носки и теплые штаны».

Когда сердце Эми участило бег, она попыталась отсечь эти голоса, звучащие в голове. Но сердце продолжало стучать, словно кулак по двери: воспоминания требовали внимания.

Она погладила большую голову, лежащую на ее животе, как бы защищаясь от воспоминаний, слишком ужасных, чтобы встретиться с ними вновь. Попыталась думать о собаках, которых спасла (а спаслa она за эти годы сотни), брошенных и подвергаемых насилию. Жертвы человеческого безразличия, человеческой жестокости, они попадал и к ней сломленными физически и эмоционально, но так часто выздоравливали душой и телом, вновь становились радостными и веселыми, сверкая золотистой шерстью.

Она жила ради собак.

Лежа в темноте, Эми бормотала строки из стихотворения Роберта Фроста:

Лесная глубь прекрасна и темна.

Но много дел набралось у меня.

И миль немало впереди до сна.

И миль немало впереди до сна.

Никки задремала, голова так и лежала на животе Эми.

Теперь уже сама Эми Редуинг, не эта загадочная собака, несла вахту. Но со временем сердце перестало стучать так громко, замедлило свой бег, и в спальне, как и положено, стало темно и покойно.

За окнами занималась заря, тесня темноту вниз и на запад.

Город просыпался. С улицы уже доносились то шуршание шин по асфальту, то чей-то далекий голос.

На кухонном столе лежал портрет Никки и два сделанных по памяти рисунка ее глаз. На второй попала еще меньшая часть морды, чем на первый.

Брайан уже взялся за третий. Теперь он рисовал только глаза в их глубоких впадинах, пространство между ними, выразительные брови и пушистые ресницы.

Его зачаровывало дело, за которое он взялся. Он по-прежнему верил, что во взгляде этой собаки таится что-то очень важное. Слова тут помочь не могли, а вот нежданный талант, который вдруг обрела его рука, держащая карандаш, мог выудить эту важность из подсознания и запечатлеть на бумаге.