Вячеслав Рыбаков - Се, творю

Пленных передали украинской стороне, ибо по российским законам они, собственно, ни в чем не были виноваты и судить их могли разве что сами грузины за попытку нанести чудовищный, непоправимый ущерб культурному наследию страны – да и, собственно говоря, всего человечества; шутки шутками, а храм-то занесен ЮНЕСКО в перечень объектов Всемирного наследия. А через неделю эти ребята вдруг обнаружились в Таллинне, в полном фокусе международного внимания; до предела взбудоражив невесть откуда набежавшие толпы корреспондентов, они долго и упоенно рассказывали, как их мучили на Лубянке. К бабке не ходи – и без того понятно, какая чехарда началась дальше. Российские милитаристы на территории суверенного государства захватили группу мирных туристов с Украины и шантажом, подкупом и пытками выколотили из них ложные признания во всех смертных грехах. Если нынешнее украинское правительство стерпит такое отношение к своим гражданам, это окончательно докажет, что оно – всего лишь марионетка Кремля… И так далее. Месяца полтора бесновались.

Хорошо хоть, что Светицховели, Столп Животворящий, устоял.

Самым большим потрясением для Вовки оказалось отнюдь не первое в жизни полноценное участие в серьезной, рискованной, к тому же с точки зрения формальной политкорректности и впрямь неоднозначной спецоперации – работа она и есть работа, для того и учили. И, разумеется, не реакция цивилизованного сообщества – прошли те времена, когда мы столбенели от недоумения, руками разводили и растерянно успокаивали себя: нас просто недопоняли, надо еще разок объяснить как следует; это уж теперь наросла толстая и шершавая, как доска, мозоль на нервном узле, ответственном за переживания об импортной справедливости.

Более всего потрясла Вовку красота тех мест.

Юг, конечно; у нас, у березовых равнинных северян, к нему исстари слабость – но не только…

Покой, величие и мягкое тепло. Вот что вызывало немедленное блаженство в долине древней неторопливой Мтквари. Огромность. Но не подавляющая, не ледяная, как, наверное, в Тибете каком-нибудь, если по картинам Рериха судить; не вышибающая дыхание, а, наоборот, дающая полной грудью вдохнуть сладкий воздух после трудов незамысловатых и праведных, и вытереть пот со лба – словно бы прямо на глазах у одобрительно улыбающегося сверху Отца небесного.

Наверное, во всех странах, на всех широтах и во все времена люди, иногда слишком уж лоб в лоб сталкиваясь с тем, в какой свинарник и гадюшник они превратили совместную жизнь, переполнившись отвращением к себе и порой даже настоящим, жаль, что не долгим, раскаянием, вдруг снова замечают окружающий мир и устало ахают: да что ж мы делаем? да в таком мире жить бы да радоваться…

Но вот на мосту через атласную, вечерним персиковым свечением светящуюся Куру, лицом к Джвари, филигранно отгравированному по закатному пепельно-розовому небу, по правую руку вокзал и тоннель, уходящий в мохнатую гору и стук каждого поезда утягивающий в глубину вместе с собою, по левую – Мцхета с ее бесчисленными храмами и по-деревенски уютными улочками, а прямо перед носом небольшой островок, похожий то ли на смешного лохматого щенка, улегшегося носом навстречу течению, то ли на старинный утюг с замшелой ручкой, то ли на башмак, у которого дыбом встали шнурки, то ли на ладью, так давно здесь причалившую, что успела соснами порасти… Нет, не описать этих красот, Вовка и не пытался. Просто он чувствовал: здесь, на этом вот мосту, передохнуть от раздражения друг другом, от ненависти было бы, наверное, лучше всего…

Все то время, что позволил временной люфт, почти целых полчаса, Вовка простоял на том мосту, любуясь.

Один-одинешенек.

Встреча со школой всегда производит на того, кто уже отмучился, неизгладимое впечатление. Типа синдром «Здравствуй, Родина». Со взрослой степенностью войдя, Вовка получил головой в живот от какого-то опрометью бегущего мелкого, потом едва успел увернуться от троих с гоготом несшихся совершенно невменяемых лосей постарше… Где-то визжали. Нормальный сумасшедший дом, родное отделение для буйных. В классе на стеклах окон белыми пятернями, как у заглядывающих с улицы привидений, пластались вырезанные из бумаги новогодние снежинки. Разноцветные блестящие гирлянды провисали между лампами устало, словно измученные прошедшим буйством. Праздник зажигал совсем недавно, только на прошлой неделе каникулы кончились, и, наверное, тут еще не вошли в рабочий ритм. Сколько Вовка помнил себя, первые дни после любых каникул всегда самые тяжкие; сидишь, и не оставляет чувство, что волына эта – ненадолго, и вот-вот, чуть ли не послезавтра, снова на волю, и эти два дня ну никак не перемочься… Потом втягиваешься; понемножку снова оказывается, что и между каникулами жить можно, но переход – он сродни переходу от здоровья к болезни; именно в тот день, когда вдруг обнаруживаешь, скажем, что температура подскочила и надо снова торчать дома, валяться, хлебать шипучий аспирин, жрать арбидол и терафлю всякое, накатывает дикая тоска, и все кажется конченным навеки. А наутро уже по кайфу, заглотил таблетку, врубил стрелялку… В общем, надо полагать, у них тут еще тянулись те самые дни перехода – но не разбежались мелкие, молодцы. Остались послушать. Хотя какие они мелкие, полгода учиться осталось и – вперед с песнями…

Учительница представила Вовку; Вовка, солидно улыбаясь, уселся за учительский стол. Тогда и детки шумно и несколько вразнобой повалились на свои места, напоследок перебрасываясь репликами и ухмылками. Вовка, покуда не объявили его соло, разглядывал их с несколько ироничной снисходительностью – и в какой-то момент увидел вдали, на самой камчатке, в узком просвете между теми, кто сидел ближе, смутно знакомое лицо.

Смутно-то смутно, но сердце сразу споткнулось, словно зацепившись за торчащий из земли корень.

А потом, чтобы удержать равновесие, грузно затопотало вперед, стараясь угнаться за падающим телом и не дать ему приложиться об корягу лбом.

Бросило в жар. Да нет, не может быть, сказал себе Вовка. Но это уже был разговор в пользу бедных. Споткнувшееся сердце всегда знает лучше, чем мыслящая голова.

Он медленно взял стакан воды, заботливо предусмотренный сухонькой невзрачной классной, и сделал вдумчивый глоток. Потом второй. Прохладная влага на салазках прокатила вниз по горлу.

– Душно тут у вас, – сказал он.

– А потеть полезно, – немедленно отозвался разбитной юнец с третьего стола. Косынка на шее, в ухе маленькая шкодливая железячка, в глазах море уверенного в себе интеллекта. Поза – Абрамович на своей яхте и тот так развалиться фиг сумеет.

– Потеть полезно на работе, – огрызнулся Вовка, ставя стакан.