Константин Образцов - Единая теория всего [сборник litres]

– Зря ты так со старухой, – сказала Стелла. – Она роцеах , истребитель. Может при необходимости город сжечь за секунду.

– Хорошо, что такой необходимости пока нет, – ответил я и заметил: – Лестница изменилась.

– Да? Возможно. Но ты забываешь, что ее видишь только ты. Я лично вообще ни по каким лестницам не поднималась.

– А машгиаха в образе первоклассника тоже вижу только я?

Она улыбнулась.

– Нет, и я: это его излюбленный облик. Знаешь, Полигон по-разному влияет на всех. До Эксперимента мы все, и элохимы, и шеды, были… как сказать… более одинаковыми. Да и никаких элохимов и шедов не было до Эксперимента. А в Контуре, и тем более на Полигоне, особенно у тех, кто работает с людьми непосредственно, есть возможность проявить свою индивидуальность, хотя многие из нас уже успели забыть, что это такое, а некоторые никогда и не знали. А тут оказалось вдруг, что у нас есть разные вкусы и предпочтения. Вот машгиаху нравится быть маленьким мальчиком, который живет с бабушкой; Боб выбирает образы каких-то громил и героев боевиков, я… ну, ты знаешь. – Стелла вздохнула. – Не представляю, что будет с этим всем после, когда закончится Эксперимент. Наверное, придется лечиться как-то, восстанавливаться…

Мы вышли из дома, перешли через мост и сели в машину. В серой дали у изгиба набережной ярким пятном маячило красное пальто.

Город приветствовал наше возвращение из закулисья вечерней пятничной суетой: жарой, гудками машин, переполненными трамваями, потными пешеходами, запахами дыма, вонью выхлопных и других разных газов – и я как никогда не был так всему этому рад, потому что после визита к машгиаху чувствовал себя, словно оказался на летней цветущей поляне, выбравшись из морозилки с бараньими тушами.

– Как думаешь, насколько Яна сейчас может использовать средства поиска и наблюдения? – спросил я.

Стелла покачала головой.

– Нинасколько. Она в физическом теле, а значит, любое наблюдение потребует применения такого вида лхаш, который вызовет локальное возмущение, его я тут же засекла бы. Если ты про себя, то она может только связываться с тобой, потому что у нее записаны твои сигнатуры, и только если ты выключил подавление сигнала, но отслеживать передвижения или тем более слышать и видеть – нет, не в состоянии, во всяком случае в режиме реального времени Полигона. Единственное, что у нее сохранилось в полной мере, – это доступ к сфере вероятности, но, как ты знаешь, события прошедших суток отражаются в ней только после четырех часов утра.

– Мы успеем.

– Значит, сегодня намечается вечеринка? – осведомилась Иф Штеллай.

– Вроде того, – согласился я.

– И мы с Бобом в числе приглашенных?

– Несомненно.

– Знаешь, я так и не поняла до конца, что ты задумал.

– Пусть будет сюрприз.

– Ну что, тогда по мороженому?

Мы съели по мороженому – лучшему в мире ленинградскому пломбиру в вафельном стаканчике, такого мороженого уже нет и никогда больше не будет. Потом Иф Штеллай укатила по своим делам, наверное, в свои 60-е, а я, уже в который раз за день, направился к телефону.

Трубку снял Ильинский.

– Привет, Савва Гаврилович, – сказал я. – Как жизнь молодая?

– Хорошо, благодарю вас, – отозвался он. – Позвать Яну?

– Не нужно. Просто передай ей, что встреча прошла отлично и я обо всем договорился. Будем ждать вас в полночь, на Московском проспекте, в кафе «Три звезды». Не опаздывайте.

Поздним вечером над измученным жарой городом сгустились тучи. Они пришли вместе с ночными сумерками с востока, вздыбились над темнеющим горизонтом сизо-лиловыми исполинскими глыбами, отразили багровые блики отступающего перед их пришествием солнца, укрывшегося за докрасна раскаленной кромкой заката; и чем ближе подступали к городу тучи, таща за собой шлейф ненастной мглы, тем бледнее становился закат, и вот уже сияние расплавленной меди стало оранжевым, потом пожелтело, словно бы обессилев, пока наконец не померкло вовсе, а из темного провала за горизонтом потянуло холодом ночи.

На циферблате электронных часов было 23.29. Я докурил сигарету до самого фильтра, щелчком отправил во тьму разлетевшийся, как шутиха, окурок и вошел внутрь.

В «Трех звездах» было изумительно чисто, светло, прохладно и тихо, немного пахло хлоркой и совсем чуть-чуть – табаком. Вентиляторы с тихим шорохом рассекали воздух под потолком. Несколько круглых столов были старательно сдвинуты в один ряд посередине, как на банкет, вокруг расставлено несколько стульев, лишние убраны в подсобку и на кухню. Когда я пришел сюда минут сорок назад, меня встретил один только Паша, тот самый парень с переломанными ушами, что стоял обычно за барной стойкой.

– Людей сколько у вас будет? – осведомился он.

– Половина примерно, – ответил я и сообразил, что неправильно понял вопрос, а Паша вряд ли поймет ответ.

– Анатолий Иванович сказал, что у вас тут деловая встреча намечается или что-то вроде того – ну вот, мы подготовили все, как могли. В холодильнике минералочка есть, сок импортный, лимонад. Если выпить захотите, ну там, отметить что-то – не стесняйтесь, бар весь ваш, тут вот водочка у нас, тут коньяк, шампанское, виски есть даже. Кухня, туалет, подсобка – все открыто. Музыку можно включить, чтобы повеселее было. Телевизор тоже. В общем, Анатолий Иванович просил передать, чтобы чувствовали себя как дома и ни в чем себе не отказывали. Вот ключи, когда будете уходить, закройте, пожалуйста, если несложно.

Я заверил его, что благодарен за гостеприимство, что скучать нам вряд ли придется и что двери я непременно закрою, а ключи оставлю под ковриком.

– Не, под коврик не надо! – испугался прямолинейный Паша. – Вы лучше потом как-нибудь так передайте.

Он помыкался еще немного, поправил стулья, смахнул что-то со стойки и откланялся. Я остался один. Взял из холодильника бутылку «Пепси», выпил ее от нечего делать, пошел перекурить и долго смотрел на подступающие к городу грозные небесные бастионы. Потом вернулся, закрыл дверь, сел и стал ждать.

Было очень тихо. Даже с Московского проспекта снаружи не доносилось ни шума, ни звука, ни шага. Время вязло в недвижном безмолвии.

За несколько минут до полуночи я услышал, как открылась внешняя дверь, кто-то споткнулся и чуть не упал в темноте тесного коридорчика, чей-то голос сказал приглушенно: «Это здесь». Внутренняя дверь отворилась, и вошли Яна и Савва.

Элохим ступила через порог настороженно, будто кошка, принюхивающаяся к новому дому. У Ильинского на плече была изрядно поношенная красная спортивная сумка, а в руке туго распираемый изнутри объемный тряпичный мешок, который он, тяжко вздохнув, водрузил на стол. Мешок осел, через край выпали и покатились по столешнице несколько яблок и персиков.