Константин Образцов - Единая теория всего [сборник litres]

– Значит, как минимум возможны разные варианты, – не сдавался Савва. – Нельзя же принимать как вероятную только одну из самых крайних возможностей.

– Ну хорошо, вот тебе еще вариант. Чужие – а ты сам признаешь, что они могут быть нам совершенно чужими, негуманоидными, бестелесными, – вообще не поймут, что имеют дело с разумной жизнью. Будет, как с птичками дронт на Маврикии, помнишь? Те жили в своей замкнутой экосистеме, не умели летать и были очень доверчивыми. Европейские моряки их убивали сотнями, причем не для пополнения запасов, а просто от скуки, ради забавы. Птички бежали к ним, раскрыв клювы, а те лупили их палками по головам, очень весело. Дронты разбегались, а потом возвращались опять – может, верили в разумность высшей человеческой цивилизации и хотели-таки установить контакт? А может, у них и была своя цивилизация, на свой птичий лад, как знать? Но их переколошматили дубинами без всякого сожаления, а остальное доделали завезенные на острова собаки и свиньи. Вот и мы тоже можем стать для какого-нибудь сверхразума такими дронтами, которых перебьют просто так, без всякой причины.

Так они и остались каждый при своем мнении: Савва – в убеждении о великом благе контакта с таинственным внеземным разумом, Гуревич – в полной уверенности гибельности для человечества такой встречи. Каждый был абсолютно прав и совершенно заблуждался при этом.

В институте коллеги относились к Савве в основном ровно и скорее с симпатией, нежели наоборот, безусловно уважая его как профессионала и ответственного человека. Гуревича или очень любили, или ненавидели втайне. Но был человек, который относился к ним обоим с одинаковой настороженностью и неприязнью.

Если, войдя в двери НИИ и миновав проходную, не отправляться в путь по длинному коридору первого этажа, а сразу после проходной, поднявшись по лестнице, свернуть влево, то можно попасть в закуток с неприметной дверью. За ней располагался небольшой кабинет, тесный от старой громоздкой мебели, очевидно пережившей не одного хозяина этого места, прокуренный, с обшарпанными усталыми стенами, ворохами бумаг на видавшем виде столе, украшенном, словно печальным узором, коричневыми кругами от кружек с чаем и язвами папиросных ожогов. Из шкафов торчали толстые бумажные папки с неопрятно лохматящимися завязками, а со стены скорбно взирал портрет Дзержинского, казавшегося еще более изможденным от постоянного пребывания в атмосфере из табачного дыма, крепкой мужской духоты и сладковатого аромата одеколона «Саша». В этой непрезентабельной обители располагалась резиденция начальника особого отдела НИИ майора госбезопасности Игоря Петровича Исаева.

Когда-то, во времена сладким сном промелькнувшей молодости, Исаев был подающим надежды начинающим контрразведчиком на Черноморском флоте, а еще красавцем, бретером и «мастером штыкового боя под одеялом», каковое мастерство в итоге самым губительным образом сказалось на дальнейшей карьере. Однажды жертвой его нахрапистого обаяния пала жена одного из руководителей контрразведки ЧФ, и этот «взлом мохнатого сейфа» вышел Исаеву боком: его мгновенно перевели из солнечного Севастополя в неприветливый сумрачный Ленинград и на веки вечные заточили, как проклятого пророком джинна, в кабинете особого отдела НИИ связи. Вначале он было надеялся, что со временем ситуация как-то исправится, но время шло, ничего не менялось, и однажды Игорь Петрович понял, что про него позабыли, как про отправленную на дачу ненужную вещь. С годами Исаев обрюзг, растолстел, приобрел лоснящиеся залысины, багровое, в нехороших прожилках лицо, одышку и хроническое раздражение на несправедливый мир и судьбу, которая за полжизни так и не дала ему того самого, единственного мгновения подвига.

Впрочем, дело свое он знал хорошо, делал его с каким-то мрачным старательным отвращением, сигналы от трудового коллектива принимал четко и реагировал оперативно. Когда, например, один капитан-лейтенант неосторожно ляпнул в курилке, что слышал по «Голосу Америки» о том и о сем, то уже через пару дней ему пришлось паковать чемоданы, проститься с местом младшего научного сотрудника в ленинградском НИИ и отправиться на Дальний Восток, чтобы до конца службы бороздить на корвете разведки воды Тихого океана. Защищенному доктору наук и начальнику одной из лабораторий политически окрашенный анекдот, рассказанный лучшему другу, стоил руководящей должности и дальнейшей карьеры. Да, работенка была пакостная, но кто-то же должен ее делать, не так ли? И за сомнительными персонажами присматривать тоже, а к таковым не в последнюю очередь относились Ильинский с Гуревичем.

Один – какой-то беспартийный тихушник, молчаливый и себе на уме; правда, мама у него героическая, этого не отнять, но яблоко от яблони вопреки распространенному мнению иногда откатывается ой как далеко. Исаев давно взял Савву под наблюдение, и чем меньше тот давал поводов для подозрений – а он их не давал вовсе, – тем больше раздражал этим особиста. Умник чертов.

Гуревич раздражал еще больше. Во-первых – еврей. Одного этого достаточно, чтобы взять на карандаш. Будь воля Исаева, того бы и на километр не подпустили к секретному институту просто по «пятому параграфу», но времена стали не те, и приходилось мириться, что вот такой потенциальный мигрант в Землю обетованную допущен к военным секретам. Во-вторых – бабник, что неприятно напоминало Исаеву, давно растерявшему форму, навык и опыт, себя самого в дни славной молодости. В-третьих, подхалим и трепло, каких мало. А то, что эти двое в последнее время сдружились и то и дело в обеденный перерыв уединялись якобы для игры в шахматы, выглядело как настоящий заговор. Исаев регулярно излагал свои соображения на бумаге и рапортовал выше, но ответов на свои сигналы не получал. Если кто и поддерживал майора деятельно в его идиосинкразии к Гуревичу, так это коллега последнего по отделу, капитан третьего ранга Бакайкин. Сам он Исаева презирал, считал неудачником, солдафоном и опустившимся пьяницей; майор платил той же монетой, не без оснований полагая Бакайкина человеком без совести, принципов и просто гнусным субъектом, который в Вооруженные силы пришел не Родину защищать, а с помощью звездочек на погонах устроиться на теплое место с хорошим окладом, умевшим только кляузничать на партийных собраниях, заниматься мелкими провокациями и писать развернутые доносы в особый отдел. Но один был эффективным орудием в конкурентной карьерной борьбе, другой – самым активным фискалом во всем институте, и обоих объединяла неприязнь ко всем, кто хоть как-то смел выделяться из ряда умеренных и аккуратных, – прежде всего к Гуревичу, а теперь и к примкнувшему к нему Ильинскому. Поэтому при встрече они радостно пожимали друг другу руки, натужно щерились и уединялись в прокуренном кабинете майора, выстраивая стратегию и тактику борьбы с теми, кто вызывал у них неприязнь. Но к Ильинскому было не подкопаться, Гуревич легко отражал истерические наскоки Бакайкина на собраниях и временами не без успеха контратаковал, так что стратегия с тактикой буксовали, пока однажды Гуревич и Савва сами не подставились под удар, который должен был похоронить карьеры обоих.